тюрьме, потому что поддерживал не тех, кого следовало. Сам он так не считал, ни тогда, ни позже, до конца своих дней оставаясь убежденным фашистом. К счастью, он рано умер. «Наконец-то мы заживем спокойно», — сказала мама на кладбище после похорон. Отца кремировали, урна заняла свое место в фантастической мозаике урн, поставленных друг на друга. Это настоящий лабиринт, Томмасо почти заблудился, очутившись там в первый раз. Кладбище на острове за городом не могло увеличиваться в размерах, и чтобы справиться с недостатком места, люди начинали возводить этажи. В результате здесь образовались тянущиеся к небу коридоры, бесконечные коридоры, полные маленьких квадратных коробок, громоздившихся одна на другую. Томмасо больше не был уверен в том, что мама хочет, чтобы ее похоронили на зарезервированном месте рядом с отцом, так что пришло время ее об этом спросить.
— Мама?
Она очнулась от дремоты и посмотрела на него, не говоря ни слова и никак не выказывая узнавания.
— Это я.
— Я вижу. Ты думаешь, я ослепла?
Он улыбнулся. Она всегда была крепким орешком, ей хорошо удавались затрещины и подзатыльники, но и успокаивать его она умела как никто. Томмасо сделал глубокий вдох, тянуть дальше было некуда:
— Мама. Прах отца покоится там… ну, ты знаешь…
Никакого ответа. Мать лежала, уставившись в потолок.
— Когда придет твое время… Ты бы хотела, чтобы тебя похоронили там же?
— Ты купил еды?
— Мама.
— Приготовь ужин, сынок. Просто для запаха.
Он покачал головой, и она похлопала его по руке.
— Все, что тебе нужно знать, я рассказала сестре Магдалине. Она все тебе перескажет. Потом. Слушай ее.
Он собирался подняться, но она с удивительной силой сжала его руку.
— Ты слышишь? Я все рассказываю сестре Магдалине. Делай, как она говорит.
Он помолчал, вспомнив вдруг пересказанный ему сестрой вздор о деньгах, которые ему нельзя платить, и улыбнулся ей успокаивающе:
— Хорошо, мама, обязательно.
20
В каком-то часе езды от центра открывается совершенно другой мир.
Как будто ты впервые задумываешься о том, что такое город, только когда выезжаешь в сельскую местность. Шум, люди, машины — жизнь, в которой нет ни минуты покоя. Интересно, верно ли обратное: что о природе задумываешься только когда возвращаешься в город? Какой здесь простор! Широкие плоские дачные пейзажи неслись ему навстречу вместе с кромешной темнотой. Поля, тропинки и огни слились в единое целое, за кучкой темных деревьев виднелось море.
Нильс резко затормозил, взглянул на дорожный указатель и дал задний ход. Гравий зашуршал под колесами. Он проехал еще пару сотен метров и остановился у единственного дома на улице, в самом ее конце. Из окна струился слабый свет, на почтовом ящике значилась фамилия Лунд.
Нильс постучал в дверь, никто не открыл.
Он стоял, прислушиваясь. У лица вдруг зажужжал комар, Нильс отмахнулся от него, удивленно подумав, что вроде комары не должны были дожить до декабря. Он постучал снова, на этот раз посильнее. По-прежнему никакого ответа. Нильс обошел дом вокруг. Стояла мягкая и холодная безветренная погода. Он поднялся на маленькую веранду, выходящую на озеро, вода простиралась прямо перед ним. Нильс собирался уже постучать в дверь террасы, но тут со стороны озера послышался какой-то тихий всплеск. Он обернулся и увидел, что на мостках стоит женщина, можно было разобрать только очертания ее фигуры. Он направился к ней.
— Извините. — Нильс чувствовал чуть ли не угрызения совести из-за того, что ему приходилось нарушать эту божественную тишину. — Я ищу Густава Лунда.
Женщина обернулась и посмотрела на него. В руках она держала удочку.
— Густав?
— Я хочу с ним поговорить.
— Он в Ванкувере. Кто его спрашивает?
— Нильс Бентцон, я из полиции.
Никакой реакции. Невероятно. Нильс привык, что собеседники по-разному реагируют на его место службы: страхом, паникой, пренебрежением, враждебностью, облегчением. Но женщина просто посмотрела на него и ответила:
— Ханна Лунд. Густав не вернется. Я теперь живу здесь одна.
Мебель в доме была совсем не дачная.
Слишком хорошая. Слишком дорогая. Нильс совершенно этим не интересовался, но бывали периоды, когда Катрине не говорила ни о чем другом, так что мало-помалу он начал немного разбираться в дизайнерской мебели. Вегенер. Могенсен. Клинт. Якобсен. Если вся мебель на этой даче настоящая, она стоит целое состояние.
Пара блестящих кошачьих глаз с любопытством рассматривала Нильса, пока он сам осматривался в доме. В гостиной царил ужасный беспорядок. Столы были заставлены тарелками и грязными чашками, на полу валялись кошачьи игрушки, туфли и старые журналы, на одной из балок сушилось белье. Черное пианино загораживало большую часть одной стены, другая была заставлена книгами. Бардак не вязался с дорогой мебелью, хотя в этом и была какая-то своя правда: приятно видеть, что этой мебелью пользуются. В тех редких случаях, когда Нильс и Катрине вдвоем заходили в гости к кому-нибудь из ее коллег- архитекторов — чаще всего Нильс пытался как-то от этого отвертеться, — его неизменно настигало беспокойство. Из-за явного своего несоответствия антуражу. Ему было неприятно стоять столбом в дорогущей квартире в районе Эстебро, потягивать из бокала белое вино
— Это Густав-то хороший человек? — спросила Ханна, подавляя усмешку и протягивая ему чашку кофе. — Вы уверены, что не ошиблись?
— Все остальные говорят примерно то же самое. Кроме Красного Креста. — Помешивая растворимый кофе в чашке, Нильс заметил маленькую фотографию в рамке: высокий тощий подросток и Ханна. Они с сыном снялись в обнимку на фоне Маятника Фуко в Париже.
— Но почему вдруг Густав?
— Это компьютер так отфильтровал. Из-за его слов на вручении премии.
— «В конце концов мир спасет математика».
— Да, именно.
— И тут имя Густава высветилось на экране.
— Густав — ваш бывший муж?
Он наблюдал за ней, пока она обдумывала свое семейное положение. Сколько ей лет — сорок? Сорок пять? В ней было что-то беспорядочное, что гармонировало с домом, немного мрачным, неприбранным, но интересным и сложным. У нее были серьезные темные глаза и русые взъерошенные волосы ниже плеч; казалось, она только недавно встала с постели. Она сняла туфли и ходила босиком, хотя пол был холодный. Джинсы, белая рубашка, нежная светлая кожа. Худая. Она не была красивой, так что Нильс, не будь он так занят, непременно задумался бы о том, почему она ему нравится. Ответ, сказал он себе, оказался бы очень прост: она не носила лифчик, и Нильс видел сквозь ткань рубашки больше, чем хотелось бы хозяйке дома.
