Резолюция министра Державина:
В.А. Жуковский
(1783–1852)
В 1840 году знаменитый поэт Василий Андреевич Жуковский приезжал в Москву и жил в ней некоторое время. Друзья и почитатели его таланта задумали угостить его обедом по подписке; несколько человек, распорядителей этого праздника, приехали к Жуковскому, чтобы пригласить его, и вместе с тем показать ему, кто именно будет на обеде.
Жуковский сначала не хотел и смотреть списка лиц, пожелавших выразить ему свое внимание; но, когда ему прочли этот список, он попросил, чтобы одно лицо непременно исключили. Это был один пожилой профессор.
– Я не хочу слушать, какие о нем ходят толки, – говорил добродушно Жуковский, – но я не в силах простить ему одной обиды.
При этом он рассказал, как года три назад, когда наследник цесаревич, обозревая Москву, посещал в сопровождении Жуковского университетские лекции, этот профессор целый час выводил Жуковского из терпения чтением ему в лицо и в торжественной обстановке чрезвычайно льстивых восхвалений его таланту и т. п.
– Этой бани я не могу забыть, – заключил Жуковский.
Некто Олин, плохой писатель и бедняк, с целью поправить свои плохие обстоятельства, вздумал разыграть в лотерею свою единственную ценную собственность, какую-то фамильную табакерку. Олин явился к Жуковскому, который охотно взял у него десятка два билетов, один оставил у себя, остальные роздал многочисленным знакомым. Олин собрал сумму, в четверо превышавшую стоимость табакерки, и разыграл лотерею. Выигрыш пал на билет Жуковского. Когда Олин принес ему табакер ку, Жуковский подарил ему обратно свой выигрыш. Месяца через два Олин опять явился к Жуковскому с предложением взять несколько билетов на вторичный розыгрыш той же табакер ки. Жуковский не взял ни одного билета, но, заплатив однако деньги за пять, с ласковой улыбкой сказал:
– Боюсь опять выиграть; если выиграю во второй раз, то уж не возвращу вам выигрыша.
Когда близкие знакомые пеняли Жуковскому за его излишнюю деликатность с таким человеком, он отвечал, смеясь:
– Эх, господа, не браните его, – бедность и не до этого доводит.
Ежедневно с утра на лестнице, ведущей к квартире В.А. Жуковского, толпились нищие, бедные и просители всякого рода и звания. Он не умел никому отказывать, баловал своих просителей, не раз был обманут, но его щедрость и сердоболие никогда не истощались. Сумма раздаваемых пособий доходила в иной год до 18 000 ассигнациями и составляла более половины его доходов. Он говорил:
Я во дворце всем надоел своими просьбами, – и это понимаю, потому что и без меня много раздают великие князья, великие княгини и в особенности императрица. Одного князя Александра Николаевича Голицына я не боюсь просить: этот даже радуется, когда придешь просить; потому я в Царском Селе и таскаюсь к нему каждое утро.
К празднику Светлого Христова Воскресения лицам, находящимся на службе, обыкновенно раздавали чины, ленты, награды. Поэтому в это время обычно происходил оживленный обмен поздравлениями. Кто-то из подобных поздравителей раз пришел к Жуковскому во дворец и говорит ему:
– Нельзя ли поздравить и ваше превосходительство?
– Как же, – отвечал поэт, – очень даже можно. А с чем именно, позвольте спросить?
– Да с днем святой Пасхи.
Умирая, Жуковский позвал свою дочь и сказал: «Поди, скажи матери: я теперь нахожусь в ковчеге и высылаю первого голубя – это моя вера, а другой голубь мой – это терпение».
Н.М. Карамзин
(1766–1826)
Когда Карамзин был назначен историографом, он отправился к кому-то с визитом и сказал слуге:
– Если меня не примут, то запиши меня.
Когда слуга возвратился и сказал, что хозяина дома нет, Карамзин спросил его:
– А записал ли ты меня?
– Записал.
– Что же ты записал?
– Карамзин, граф истории.
Успех Карамзина на литературном поприще приобрел ему много завистников и врагов, злоба которых выражалась в довольно-таки тупых эпиграммах. Кто-то, например, сочинил, после появления статьи «Мои безделки», следующую эпиграмму.
Так как эта эпиграмма приписывалась Шатрову, то Дмитриев, друг Карамзина, ответил:
И.А. Крылов
(1769–1844)
Прогуливаясь по галерее Гостиного двора, Иван Андреевич Крылов нередко заходил в проходе к Лукьянычу отведать его пирогов, которые всегда действительно были хороши. Как-то дедушке Крылову они не понравились.
– Что это, Лукьяныч, у тебя пироги все хуже да хуже становятся… Ведь я бы и сам их лучше изготовил…
– Ах, Иван Андреевич, – ухмыльнулся ядовитый ярославец, – где уж вам… Ведь вы сами только что писали: «Беда, коль пироги начнет печи сапожник».
Иван Андреевич добродушно рассмеялся и больше не делал Лукьянычу замечаний, а в минуты оплошности хватался за голову и говорил:
– Ах, я сапожник!
Графиня С.В.Строганова однажды спросила баснописца Ивана Андреевича Крылова, почему он не пишет более басен?
– Потому, – отвечал Крылов, – что я более люблю, чтобы меня упрекали, для чего я не пишу, нежели дописаться до того, чтобы спросили, зачем я пишу.
Однажды один из приятелей заметил Крылову:
– Иван Андреевич! Басня очень хороша, но где же видано, чтобы лисица виноград ела?
Крылов, со свойственным ему добродушием, ответил:
Я, батюшка, и сам не верил, да вот Лафонтен убедил.
Крылов в домашнем быту и в обществе был необыкновенно радушен и разговорчив, но, вместе с тем, до крайности скрытен. Он многое хвалил из учтивости, чтобы никого не огорчить, хотя в глубине души своей иного и не одобрял. Один из писателей в предисловии к весьма посредственному своему сочинению напечатал похвалы, слышанные им от Крылова.
– Вот вам
Но Крылов только посмеялся и всю жизнь продолжал следовать постоянной своей системе.
Желудок у Крылова был поистине богатырский. Однажды он приказал приготовить к своему обеду жаренных в масле пирожков. Съел целый десяток и потом спохватился, что в них был какой-то странный вкус, да и цвет необыкновенный. Крылов крикнул кухарку, но она за чем-то отлучилась в лавочку. Он пошел сам на кухню. Видит, на очаге стоит кастрюля, нечищеная и нелуженая с незапамятных времен, заглянул в нее: зеленые пирожки, то есть покрытые зеленою ярью, плавают в зеленом же масле. Посмотрел-посмотрел, и им овладело искушение – пирожков еще оставалось шесть штук.
