когда сапогом им… в лицо… бьете соответствуете? Когда Петьке Алмазу, да каким бы он не был уголовником, на голову банку с кислотой ставили, а потом стреляли по ней и смотрели, как это существо сгорало без пламени заживо, соответствовали? Блюстителю порядка соответствовали?
'Понабралась… — все опустилось внутри у Правдухина. — И это… женщина?!' — чуть ли не рыдая по своим остро-мимолетным надеждам, Правдухин бросился прочь.
— Все. Опустите занавесь. Финита ля комедия. Я хочу домой! — заплакала Алина.
И чем дольше она плакала, тем больше ей хотелось плакать, плакать и плакать — безудержно, как в детстве, от бессилия и невозможности ничего изменить.
Фоме хотелось опохмелиться.
Почти ничего не говоря друг другу, они вдруг синхронно собрали свои вещи, заплатили за гостиницу, вышли в город, добрались до вокзала, сели в электричку и поехали молча…
ОСТАЛОСЬ ДВЕСТИ ШЕСТЬДЕСЯТ ЧЕТЫРЕ ДНЯ,
…………………………………………………
'Господи! Всего-то неделя прошла! Всего-то неделя', — твердила про себя Алина, входя в квартиру. В квартире кто-то был. Она на цыпочках прошла на кухню.
Кирилл, разложил только что купленные продукты на столе, растерянно перебирал упаковки. Он поднял глаза, сказал, ничуть не удивившись её появлению:
— Вот… плавники акульи купил, а как их готовить?.. И вообще, знаешь, хватит. Давай, как люди жить.
— Какие люди? — с трудом преодолевая онемение горла, спросила Алина.
— … А я… я все понял, — он стоял над ней, пока она плескалась в ванной с ароматной пеной. И зачерпывая пуки пены, аккуратно опускал ей на грудь. Она молчала. — Я все понял, — продолжал он. — Кому и зачем нас надо было поссорить.
— Никому. — Печально улыбнулась Алина.
— Нет. Кому-то. Ты не вспомнишь, кто под тебя в последнее время подкатывал? — Но, заметив её прищур, мол, эх ты, ревнивец, успокоил: — Да не ревную я. Но Жанну тогда точно специально к нам подкинули. Кто-то хотел тебя у меня отбить и на тебе жениться. Кто-то знал, чем ты больна…
— И зачем же на мне жениться?
— А затем. Помнишь, ты говорила, что у тебя бабушкин брат во Франции? Его туда отправили юнкером, после того как Зимний взяли, помнишь? Умер твой двоюродный дедушка. Дом в Каннах тебе завещал.
— Го-о-осподи! — простонала Алина. — Но за что?! За что — именно сейчас?! За-а-чем же?..
— Чтобы хоть раз просто счастливо пожила. Я уже наши заграничные паспорта отнес во Французское Посольство. Все объяснил. Скоро визу получим.
— Но зачем мне… нам этот дом?! Зачем нам дом вообще?
— Дом, быть может, не нужен. Нужен был бы, разве б я его тебе не купил? Да хоть в Каннах. У меня бы хватило.
— Ты здесь и квартиры не купил.
— Но нельзя же. Убьют. Я же не дурак, как анекдотический 'новый русский', не цепляюсь ни за землю, ни за мгновение, как бы не было оно прекрасно. Я же понимаю — что-нибудь одно: либо жизнь при деньгах, либо смерть при недвижимости. Пробовали уже совместить до меня, сколько так прожили? Оседлость, увы, не для нас.
— Но теперь уж… что говорить…
— А теперь уж, — я принял это извещение о твоем наследстве как намек. Я должен сделать тебя счастливой. Просто счастливой. Мы будем счастливы ещё хоть день, хоть час… А дальше… мы будем жить и жить. Я сделаю тебя счастливой, даже если ты будешь изо всех сил сопротивляться. Я сделаю тебя счастливой — назло тебе.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
АГОНИ — ЭТО СОСТЯЗАНИЕ СО СМЕРТЬЮ…
(или состязание истязанием)
Кошки не любят, чтобы видели, как они умирают…
ГЛАВА 1
— Кошки умирают в одиночестве. Кошки прячутся умирать. Кошки не собаки. Когда кошкам плохо, они бегут от добрых слов, не хотят поглаживаний… Не верят, что им помогут. Когда Маруся исчезла, я сразу поняла, что кошка ушла умирать. А через неделю умер князь Александр. Скороговоркой, как бы мельком, оглядывая одичавший сад, говорила бойкая старушенция Зинаида, и позвякивала связкой ключей.
Кирилл и Алина терпеливо наблюдали за странной старой русской эмигранткой, видимо изголодавшейся по русской речи в этом южном приморском городке. А она стояла на каменном крыльце, прямая, словно стела в память по останкам былой культуры. И в тоже время казалось, что она только что выскочила со сцены, где играла в бурном спектакле о Парижской коммуне — в простой синей юбке, в приталенном драповом полупальто, в косынке, завязанной под затылком, правда не алой, революционной, а в бордовой. Она вся была странно монументально-символичная — эта щуплая старушенция, не смотря на свой возраст и материальные проблемы, не теряла гордой посадки головы, не смотря на небольшой рост — взгляда как бы сверху вниз. И… говорила, говорила, говорила, отделяя от тяжелой связки ключей тот самый нужный. Потом долго пыталась попасть им в замочную скважину, потом ржавый замок с трудом поддался, дверь распахнулась. Кирилл и Алина мигом взлетели через три низкие ступени на крыльцо и с жадным любопытством во взоре вошли в дом.
— Дом у князя Александра небольшой. Всего одна спальня и ещё одна для гостей. Но гости в последние годы приезжали к нему редко.
— А комнат сколько? — обернувшись на пороге, спросила Алина.
Старушенция напряглась, словно их было невероятно много и, после минутных раздумий, с трудом ответила:
— Пять комнат. Его спальня, комната для гостей, кабинет — на втором этаже. На первом столовая и гостиная. Кухонька справа… Осваивайтесь. А я пока пойду осмотрю сад. — Зинаида, хотя и оказалась во Франции трех лет отроду, произносила русские слова с той точностью звучания каждой буквы, при которой матрац никогда не просипит матрасом с буквой 'с'.
Такую речь Кириллу приходилось слышать только из уст старой университетской профессуры. Алине же, если не смотрела на Зинаиду, казалось, что она слышит свою бабушку. Быть может от этого, слушали они её молча, теряясь о чем-либо спросить, стесняясь вставить в её говор свое, современное размыто- московское произношение.
Прямоствольная старушка скрылась в саду. А они начали свою медленную прогулку по комнатам. Двоюродный дед Алины был, как успела рассказать Зинаида, сопротивленцем Армии Де Голя — героем с множеством наград. Потом стал вдовцом и архитектором… Но это все никак не отразилось на интерьере его дома, приобретенного им ещё до войны. Мебель красного дерева, хотя и была явно прошлого века, казалась скорее старой, чем старинной — никакого особого изящества не было в ней — простая, словно фанерная гармония партийных кабинетов наших тридцатых годов. Скуку её скрашивали забавные картины и барельефные макеты южного городка в стиле примитивиста Руссо, как заметила Зинаида, написанные рукою самого хозяина.
Все горизонтальные плоскости первого этажа были покрыты скатертями и накидками из зашитых кое-
