За все про все пережитое у Фомы заболел зуб.
Какой он утонченный человек, он все так чувствует внутри, он так глубинно все переживает… — вздыхала Елена.
'Почему у меня прекратились боли?.. У него зуб болит, а у меня ничего. Или я не утонченная?.. К чему бы это? Почему?' — задавала Алина сама себе вопрос и сама себе же отвечала, — Некогда. А может, потому, что я выпала в какое-то другое измерение, и здесь даже боль не аргумент?.. Сбежав из того, своего, привычного мира, оставила в нем все свое… все то, что причиталось там, здесь — не действительно?.. А может, я здесь и не живу, а сплю и вижу сон, я здесь не я?.. Я здесь летаю, не касаясь реальности, материи, земли? Летая… но куда?.. Не касаясь… Летать — понятие высокого стиля. А я… я вся кручусь с Фомой в каком-то противном моей нравственной системе водовороте. Будь я в Москве, в своей нормальной прошлой жизни, я бы не выдержала ни этого омерзительного пьянства, ни пустой траты дней, ни болтовни, ни всех этих эмоций, что крутятся вокруг меня как мушиный рой. Так значит, я не взлетаю, а падаю. Падаю… падаю! Падаю в бесконечность, и в тоже время, откуда-то из невообразимого 'высока' наблюдаю за собой. Диффузия высокого и низкого во мне. Диффузия не во мне, а вокруг. А я вся на разрыв и там и там, но центр я теряет концентрацию… Да точно! Отсюда и бесчувственность ко всему происходящему, поскольку не я потеряла реальность, а реальность пролетает сквозь меня, как через нечто полое, пустое… и боль не может зацепиться за разъезжающийся центр внутреннего я. А у Фомы зубная боль — поскольку он не разрывается, он сам творит свою реальность и она не противоречит его внутренней сути. Не противоречила, до тех пор, пока не настало время расширять поле своей реальности, благодаря тому, что о нем оповестили незнакомому ему пространству. И он, желая его освоить энергией собственного 'я' теряется, поскольку нет ничего ему страшнее непривычки'.
Зубная боль Фомы стала достойным аргументом, чтобы притихшие было мужчины снова впали в беспробудное пьянство.
Сходи к зубному врачу, советовала Алина.
Боюсь, слышала в ответ.
И они снова и снова ходили по гостям. Кружили в словах, мелькании рук, стаканов…
По дороге от преподавателя английского языка Сонникова, для своих Чеширский Кот, она бросилась к 'Скорой помощи' у подъезда.
— Заберите его, он всех здесь погубит своей болью!..
В ответ получила ампулу новокаина.
Полдня Фома не пил.
'Глупо, все безысходно глупо, бежать отсюда надо, бежать! — орал в ней внутренний голос. И тут же останавливал, если ты бросишь его здесь, он погибнет от пьянства, и тебе никто не простит этого в Москве. Да и сама себе простишь ли это?.. Потому что это будет предательство. Но ведь он предает меня, предает постоянно!.. Но есть ли я на самом деле? Быть может, меня нет на самом деле, но качества мои, моей монады духа бессмертны, оттого они остались!'
— Положи на зуб 'но-шпу', так делают альпинисты, — просила она его.
— Врешь ты все, я тебе не верю. — Так теперь звучал его новый рефрен.
Она растолкла 'но-шпу' в порошок, упаковала её в красивые облатки из фольги от пачки сигарет, попросила Елену выйти на лестничную клетку вместе с ними, постоять там немного, а потом вернуться, сказав, что сосед дал американские порошки.
Во гады американцы, умеют же делать, — восторгался Фома.
И в минуты просветления Фома шептал: 'Спаси!'
Она молчала парализованная ужасом в ответ, готовая сама молить о том же — но кого?..
И ускользала от, готовой охватить её плечи, его руки.
И теперь оправданно, за это, за эту ледяную отстраненность, Фома шел пить и пил, пил и пил, пока не сваливался мертвецки пьяным. И скорбная улыбка кривила её губы. Иногда он как-то мстительно смотрел он на нее, и отворачивался, вот, мол, теперь получай по полной программе.
— Но Фома!.. — Иногда вспыхивала она, желая сказать, что он мужчина, он сильней!.. Что в помощи нуждается не он, а она, но он этого не видит. Что сам он опьянен лишь мыслью о смертности своей, и опоен ей, как колыбельной младенец, и боится жизни, которая все равно кончится. И поэтому и ему становится все равно. И к её жизни он равнодушен, хотя и говорит, что любит. Но любит, оттого что уже привык. Привык брать. Брать её силы, энергию чтобы тратить и тратить в пустую, но с удовольствием, всю её оставшуюся жизнь. Что просит о спасении, чтоб возложить на неё ответственность за их поодиночное бессилие, но не вступать в союз взаимной поддержки, взаимного спасения, потому что ему в сути все равно, кто его тянет, кто подстрекает к деланию хоть какого-то дела. Все равно.
— А зачем тогда ты затеяла все это? — спросил он её.
— Что?
— Наше похождение в никуда.
— У меня рак… — еле выдавила она из себя.
ОСТАЛОСЬ СТО ТРИДЦАТЬ ДНЕЙ.
А… не верю я тебе, выдумываешь ты все, — махнул рукой Фома и, оторвавшись с Климовым от толпы друзей, быстро, быстро прошел мимо подъезда Климовых.
Алина почувствовала как стоит она под прокопченным небом на слабеющих в коленях ногах вселенской сиротой, но не дотянуться до звезд, не глотнуть чистого космоса, не прорваться сквозь гарь и муть. Отчаяние… остолбенение… и безжалостный взгляд на реальность… На свое собственное 'я' здесь и сейчас. Спина уходящего человека. Несчастного, ещё быть может, более несчастного, чем она, потому что она понимает что происходит, а он нет. Он как заводной стремиться к собственному уничтожению, туда, где ничего нет. Где слово 'никогда' заменяет хронологию поступков. Зачем он уходит так уверенно? Куда?..
— Куда это они?! — взволнованно вскрикнула Алина.
— Неужели не понимаешь, за водкой в ресторан 'Петровский зал', ответила отчаявшаяся удерживать временно не пьющего мужа Елена.
— Нет! Нет! — вдруг закричала Алина, и побежала вперед, она нагнала их у входа в ресторан, отчаяние охватило её. Вспомнив о раке, произнеся о нем вслух, и увидев равнодушную реакцию его глаз, она вдруг поняла, что не может, не хочет, больше не будет зарываться в этот беспросветно равнодушный бред. Она не умрет ни пьяной, ни с умирающим алкашом на руках. Она выберется из этой помойки сумбура чувств, выйдет, и если уж сдастся смерти, такой отвратительной, пошлой смерти, то в полном одиночестве. А пока: 'надо все это срочно прекратить!' Выйти из игры, но не предателем, не снимать с себя ответственности за Фому, как он постоянно делал это. 'Гад! Ты меня толкаешь на то, чтобы я ответила тебе на твоем языке — ха… ну и умирай, пропадай под забором! Ну нет! Я тебе покажу, что такое настоящая дуэль, я не буду сражаться с тобою твоим же оружием!' — все вопило в ней. 'Шпаги звон и звон бокалов!' — почему-то вспомнилась ей строка из песни, и она преградила собою путь Фоме в ресторанный подвальчик.
— Дай деньги, остановила она Фому, зная, что он получил сегодня за двоих — заработок за устройство выставки, оклад временных работников дома культуры, как они теперь числились по документам, иначе денег им заплатить было нельзя.
Не думая, Фома вытащил весь кошелек, она имела на него такое же право, как и он. Она схватила его и побежала вниз по подвальным ступеням. Ты куда? — удивился Фома её ярости движений.
Пить буду до упада. — И хлопнула дверью.
Оказавшись в гардеробе ресторана, растерялась, обернулась и увидела, как в маленькое надземное оконце за ней подглядывают Климов и Фома. Тогда она поговорила о ценах в ресторане и меню, классе обслуживания с гардеробщиком и, двигаясь так, чтобы её не было видно из окна, заглянула зал, продолжая обсуждать интерьер со стариком подающим пальто, и он невольно сделал несколько шагов в её сторону, от того и вышел из поля зрения наблюдающих. Вдруг она резко прервала разговор и пошла к выходу, удивленный её подозрительным поведением гардеробщик побежал было за ней, но не решившись оставлять шубы, остановился у двери мотая головой и что-то бормоча себе под нос. Все это видели Фома и Климов.
— Что ты ему сказала, что? — подбежал к ней Фома.