— Я сказала, что если он в течение трех дней продаст хоть одну бутылку, то наши ребята с ним разберутся, а чтобы он не терпел особых убытков, пришлось компенсировать, и она протянула Фоме кошелек.
Фома слушал её, чуть ли не раскрыв рот, заглянул в пустоту кошелька, в перегарный туман своего мыслительного процесса и, не выловив из него ни одной мысли, покорно поплелся за ней — домой к Климовым. Климов молчал и кряхтел по дороге. Фома только и бубнил себе под нос:
— Вот как… Эта женщина все может.
— … и если ты к тому времени, когда я приду, не вырвешь себе этот зуб, я не вернусь никогда, — Алина развернулась и вышла на лестничную клетку, за нею вышла Елена, давно потерявшая все слова.
ГЛАВА 31
— Куда пойдем? — спросила Анна.
— Не могу, не могу, ничего не могу больше… — простонала Елена.
— Да в таком состоянии некуда больше идти. Разве что в никуда…
Они сами не поняли, как оказались в концертном зале.
Скрипач явно был не в духе, похоже, он пребывал в глубоком похмелье. Игравший на огромной трубе — тубе, казалось, вот-вот упадет спьяну со стула, его нос светофорно сиял. Остальные музыканты тоже были весьма смурными. Потертые женщины в блекло черных платьях, фраки пропыленные безнадежно за целое столетие постоянных перемен… все это называлось симфоническим оркестром. Сбоку, дуло из окна забитого фанерой. Фанера музыкально вибрировала в соответствии звукам.
Сначала, пока играли Дебюсси, Алина никак не могла очнуться от такой резкой перемены и музыка явно не доходила до нее.
Она сосредоточенно смотрела на сцену и вдруг поняла, что не слышит музыку, а видит — оркестром дирижировал щуплый, длинноволосый дирижер, вылитый Фома со спины, но что он делал со своим телом!.. Как он стоял, почти не касаясь земли, нет, он парил, так стоять и не падать невозможно. Он парил, волнообразно пропуская через себя токи музыки, сочувствуя ей каждой клеточкой своего тела. Алина слушала глазами, словно глухая и чувства окрыляющего восторга заполнило её душу.
И вдруг музыка прорвалась сквозь все её глухонемые заслоны и понесла и понесла, казалось, расширялись стены, растворялись легкой мглой, и не было потолка — лишь небо, лишь энергия, космическая энергия переживания всей её жизни. Жизни не как обыкновенной женщины, человека, а как транслятора чувств лишенных всякой материальной основы и информации о чем-то предметном. Музыка, музыка, музыка размывала в своих потоках Алину. Словно вся эта жизнь, все что окружало и окружает, что заставляет нас плакать и смеяться, грустить, отчаиваться, надеяться, отрицать и любить — существует лишь для того, чтобы мы своим отзывом-переживанием вырабатывали в себе эту энергию, и она улетала в бездонный космос, очищалась от помех подробностей, и возвращалась уже источником и опорой, связующей между ничтожным и непостижимо великим.
'Да эта же музыка — симфония моей жизни', мелькнула единственная частная мысль в её растворенном космосом сознании.
Лишь потом она узнала, что это был Онигер.
— Нам повезло, Елена! Нам наконец-таки повезло. Согласись, Борейко, невероятный дирижер! — повторяла она, не менее пораженной открывшимся ей, Елене по дороге домой.
Шел дождь. Противный, холодный дождь. И казалось, что это ночь и этот дождь не окончатся, никогда, но это уже было не страшно.
Фома сидел на Климовской кухне и ныл, крутя головой. Климов, открыв дверь, тут же скороговоркой сообщил Алине про его подвиг. — Представляешь, пришли в ночную неотложку, ещё шприцы не вскипятили, только открылась. Врач выходит, здоровущий такой и спрашивает, ну молодцы, кто без заморозки пойдет. А в очереди одни мужики сидят. А мы последние… Тут-то Фома и сделал шаг вперед. Нет, ты представляешь, целую неделю к врачу боялся обратиться, а тут!.. И вырвали ему без заморозки!.. Нет, ты представляешь.
Кивая, Алина подошла к Фоме.
— Вот и все. Значит, можно ехать домой. Все прошло, что ж ты стонешь?
— Голова болит. Надо бы опохмелиться.
— Хватит!
'Хватит!' — И Елена утянула своего мужа от греха подальше в комнату, спать.
— Вот, что ты сделала, что!.. — продолжал ныть Фома, — Таксистов на улицах нет, палатки по ночам закрыты, в 'Петровском зале 'теперь не купишь, ты же им деньги все отдала!.. — перечислял он, не замечая её ехидства в глазах.
Но тут, словно бог внял его мучениям, зазвонил телефон — местный бард рассчитанный на сельских девушек, пригласил Фому на вечеринку, в честь его удачного возвращения с гастролей.
С этим типом обычно Климовская компания не водилась. Елена поморщилась, узнав, куда он направляется в такую полночь. Но остановить Фому было уже нельзя, сработал пароль: — 'А выпить есть?' — 'УГУ'.
ГЛАВА 32
Фома явился через трое суток.
Алина, помогая истощенной собственным гостеприимством Елене, пока та была на работе, готовила обед для детей, которые вот-вот должны были вернуться из школы. В дверь позвонили. Алина оторвалась от готовки, полностью поглотившей её сознание кухонным творчеством, спеша поскорее вернуться обратно к плите, открыла дверь.
На пороге стоял Фома, несмотря на то, что оканчивался май, — в тулупе, в ботинках на босу ногу, и шапке, больше на нем не было ничего. Голая грудь зияла в обрамлении распахнутых пол, далее, ниже трусов, виднелись какие-то несчастные, мужские волосатые ножки.
Окинув его спокойным взглядом, Алина спросила, — А почему шапку не проиграл?
— Подарок, — с достоинством ответил Фома. Подарок был её.
Фома прошел в комнату, кряхтя, лег спать. Едва лег, как почувствовал, что тело его толи начинает оттаивать, то ли дрожать постфактум от пережитого холода и перепоя. Он встал и принял горячий душ. Когда вышел из душа, зашел на кухню. Алина, не обращая на него внимания, жарила что-то на сковороде.
— Ну и заморозки пережил я, оказавшись на окраине города по утру… вздохнул Фома.
Алина не отозвалась на его косвенный призыв к контакту.
— Километров двадцать прошел. Представляешь, пилил в таком виде через весь город.
Алина молчала так, словно его не было на кухне.
— В двадцать одно играл. В очко. Тюремная игра. Во человеческий организм — все выдержит!.. Не мог я забрать одежду, карточный долг — дело чести… Вот так…
Но все слова его как будто бы летели мимо. Фома заинтересованно, через её плечо, стал разглядывать котлеты на сковородке, ей было неудобно двигаться от его нависшей близости, но она все равно молчала.
— Быть может, я тебе не нужен,
Ночь; из пучины мировой,
Как раковина без жемчужен,
Я выброшен на берег твой…' — прочитал он наизусть и тут же добавил, — Не бойся, это не я написал, это Мандельштам. — Протянул руку, стащить хоть одну котлетку, но тут она шлепнула его по руке.
