— Еще чашечку чаю? — предлагает Коллин Мак-Кенна.
— Нет, спасибо.
— А пирога?
— Нет, я правда больше не хочу. Я прекрасно пообедала. Тишина. Только Ханна случайно поперхнулась. Первый раз в жизни она стесняется. В это невозможно поверить. К счастью, в течение получаса после обеда, когда все перешли в гостиную, Дугал болтал не переставая, и это позволило Ханне помолчать. Дугал говорил о построенных им мостах и дорогах, оседлав тем самым своего любимого конька. Он рассказывал, что в разных австралийских колониях ширина колеи неодинакова, что не очень практично, когда речь идет о том, чтобы связать эти системы воедино; более умно поступили в Индии, построив дорогу от афганского Кибера Пасса до Коромандельского берега…
Дугал Мак-Кенна не очень высокого мнения об австралийских поселенцах. В большинстве своем они, как он считает, — прямые потомки каторжников, высаженных в Порт-Джексоне и даже здесь, в Сиднее, или, что не лучше, пираты из Дампьера; он громит их будущих потомков, но, к изумлению Ханны, для которой просто невероятно, чтобы сын мог открыто противоречить отцу, Род становится на их сторону, утверждает даже, что в один прекрасный день Австралия порвет связи с Англией…
— Я пойду, — объявляет Ханна, пользуясь коротким затишьем в дискуссии.
Уже больше трех часов, как она у Мак-Кеннов, и до этого момента ей удалось ничего о себе не рассказать. Она предложила хозяевам одну из своих обычных выдумок: она француженка, живет в Париже, ее зовут Анна де Лакро, приехала в Австралию, совершая семейное путешествие, в Сиднее проездом, чтобы встретить здесь своего старого русского наставника Сэма Визокера. Но так как он переселился в Америку, ей ничего не остается, как завтра снова вернуться в Мельбурн, где ее ждут родители…
— В какой гостинице вы там остановились? — спрашивает Коллин Мак-Кенна.
— В 'Империале', — на ходу сочиняет Ханна, которая совершенно не знает, существует ли в Сиднее отель 'Империал'.
— Сколько вам лет?
— Двадцать один. Я привыкла путешествовать одна.
Коллин смеется.
— Так или иначе, вы будете спать здесь. В комнате Лиззи огромная кровать; если вам удастся заставить Лиззи помолчать, вы сможете провести спокойную ночь. Я настаиваю, мадемуазель. Род! Возьми багаж, пожалуйста.
Род, рост которого добрых два метра, если не больше, хватает вышитую сумку и уходит наверх. Ханна опускает голову и снова ее поднимает, пристально глядя на весь клан, который в свою очередь смотрит на нее.
— Меня никогда не звали Анна де Лакро. Мое настоящее имя Ханна, я еврейка из Варшавы.
Коллин безмятежно улыбается.
— Ну теперь мы можем попить чаю. А ты, Лиззи, иди в кровать. Завтра утром тебе в школу…
Восемь с половиной следующего утра. Дом на удивление безмолвен, но в этой тишине нет ничего угнетающего, ничего такого, что может обеспокоить, это тишина жилища, где все в порядке. Ханна спускается по лестнице в одном из своих красных с черным платьев, но босиком: вчерашняя прогулка по Сиднею стоила ей стертых до крови пяток.
— Я здесь.
Голос исходит из комнаты слева, под лестницей. Ханна переступает порог и обнаруживает Коллин, сидящую за кухонным столом с чашкой чаю, которую держит обеими руками.
— Каждое утро, — говорит Коллин, — одно и то же: сперва суматоха, а затем спокойствие. Как спалось?
— Я спала как сурок.
— Мне стоило большого труда не дать Лиззи разбудить вас, когда утром вытаскивала ее из постели.
— Я ничего не слышала.
— Сколько времени вы находитесь в Австралии?
— Пять, почти шесть недель, — отвечает Ханна. Она решила больше не лгать.
— Сколько вам лет по-настоящему?
— Семнадцать лет и четыре месяца. Я апрельская.
— Есть родственники в Мельбурне?
— Никого.
— Деньги?
Ханна колеблется. Не для того чтобы солгать. Просто из смущения.
— Один фунт, — говорит она.
— Вам один или два гренка?
— Два, пожалуйста.
— Сливочное масло и апельсиновое варенье. Или хотите бифштекс с яйцом? Так едят по утрам в Австралии.
Их взгляды встречаются, и они улыбаются друг другу.
— Нужно будет позаботиться о ссадинах на пятках. Иначе может попасть инфекция.
— Ясменник душистый, — машинально говорит Ханна с набитым ртом. — Или зверобой. Из ясменника выдавливают сок на раны, когда растение еще свежее, и все заживает в мгновение ока. Но есть ли ясменник в Австралии?
Коллин Мак-Кенна тоже высока, она из тех женщин, у кого длинные ноги, относительно узкие бедра и большая грудь; она не особенно красива и никогда, вероятно, красавицей не была: румяные щеки, смесь неловкости и уверенности в жестах. Кажется, она только что вернулась с, прогулки по ирландским песчаным равнинам. Но цвет лица слишком бледный, под глазами синие круги — первые признаки болезни, которая скоро унесет ее.
Коллин спрашивает, опустив нос в чашку:
— Откуда у вас столько знаний о растениях?
— От моей матери.
— Она жива еще?
'Не лги, Ханна!'
— Не знаю, — говорит Ханна. — Я давно ее не видела.
На кухне слышно только тиканье настенных часов. Запах жареного хлеба все еще держится в воздухе. Это тот редкий момент отдыха для матерей большинства многочисленных семейств, который наступает сразу же после ухода домашних по своим делам и перед тем, как взяться за наведение порядка в доме.
— У меня есть час времени, — тихо говорит Коллин с деланным безразличием в голосе. — Вы не обязаны мне ничего рассказывать, знайте это.
Они сидят на противоположных концах стола, лицом друг к другу, глаза в глаза, ощущая, как прилив обоюдного расположения медленно наполняет их души.
Ханна начинает рассказывать.
Она не опускает ничего и говорит тем немного отчужденным, чуть-чуть саркастичным тоном, которым всегда говорит о вещах, лежащих глубоко в сердце. Так она защищает себя от волнения, отфильтровывает его, смиряя бушующий в ней вулкан.
Она рассказывает все о своем отце, о ручье и о риге Темерль, о Менделе Визокере, о еврейском местечке, о Тадеуше, об отъезде в Варшаву, о Доббе Клоц, о трех магазинах, о Пельте Мазуре, о развязке…
Она сознает и признается в этом Коллин, что самые жестокие угрызения совести испытывает по отношению к Пинхосу. Она его больше не видела, но Марьян Каден, доставивший труп на улицу Гойна, сказал ей: 'Ханна, его глаза оставались широко открытыми и неподвижными, некому было закрыть ему веки…'
О долгом путешествии, приведшем ее в Австралию, ей почти нечего рассказать. Разве что о той невероятной оплошности, которую допустила в Мельбурне, позволив украсть все свои деньги. К тому же они
