принадлежали вовсе не ей, а лишь были у нее на хранении до возвращения Менделя.
— Иными словами, у меня нет выбора, — говорит она. — Я должна стать очень богатой, и очень скоро.
— Ваш друг Визокер должен бежать из Сибири и приехать к вам?
— Да, — коротко отвечает Ханна.
— Вы попытаете счастья здесь, в Сиднее?
— Мне слишком трудно было сюда добраться, чтобы теперь уезжать.
Ханна заканчивает рассказ о своем пребывании в Мельбурне тем, как ей удалось продолжить свое путешествие, о встрече с семьей Хатвилл, о Мике Гунне.
Коллин Мак-Кенна ставит свою кружку.
— А этот рыжий вас преследовал прямо досюда?
— Да, — отвечает Ханна не очень уверенно.
Ирландка поднимается и выходит из кухни. Ханна слышит, как та открывает дверь на Гленмор-роуд, видит, как она возвращается.
— Никого.
— Возможно, он мне привиделся.
— Вы вовсе не похожи на тех, у кого бывают галлюцинации, — спокойно замечает Коллин.
Зеленые глаза, устремленные на Ханну, отмечают бледность ее лица, резкость линий, круги под глазами.
— Вы не больны?
— Я никогда в жизни не болела.
— Я спрашиваю, у вас случайно не месячные, — объясняет, немного смутившись, Коллин.
— Со вчерашнего дня.
— Раньше срока?
— На много дней.
— Это, конечно же, из-за вашего путешествия в дорожной карете и верхом. Вам незачем было вставать. Идемте.
Ханна остается в постели целых три дня. Утром и вечером слышит шаги Мак-Кеннов; они говорят шепотом, конечно же, по приказу Коллин, которая царит над этими гигантами, пользуясь огромным авторитетом. Временами Ханна испытывает угрызения совести. Замечание о том, как, мол, она не заехала к матери попрощаться перед отъездом в Данциг, в Англию и дальше, очень задело ее. 'Я ей, конечно, написала, но нельзя сказать, чтобы мое письмо было преисполнено любви. Можно подумать, что я какое-то чудовище. Возьмем Симона. Хотя он и кретин, но все-таки брат. И разве я когда-нибудь заботилась о нем? Нет. Я совсем забыла о его существовании, пока жила у Доббы. А ведь он был рядом, в Варшаве. Ты дала о себе знать только из Австралии. И даже не подумала написать Карузерсам, которые тебе очень помогли. Твой эгоизм просто чудовищен, ты совершенно ненормальная, Ханна, дрянная девчонка…'
Она приходит к подобным мрачным заключениям, когда, отупев от атмосферы дома, от комнаты и кровати, от настойчивой доброжелательности Коллин, взявшей на себя все заботы о ней, переживает моменты депрессии.
Несколько раз Ханна даже спрашивает себя, действительно ли она любит Тадеуша. Конечно же, она пока не задумывалась об этом слишком глубоко. Но во всяком случае, уже то, что для нее возникает этот вопрос, знаменательно. Ответ примерно таков: она превратила свою любовь к Тадеушу в некое идолопоклонство.
Короче говоря, она проявляет очень большую проницательность по отношению к себе…
Она нуждалась в этой передышке. К ней заходит только Коллин и рассказывает ей об Ирландии, немного об Индии, о которой не любит даже вспоминать, о своем отце и о братьях. 'Я бы уехала к ним, если бы это зависело только от меня… Но в конце концов, и Австралия не так уж плоха…' Этот разговор происходит на третий день пребывания Ханны в постели. У нее начинают уже затекать ноги, зато к ней возвращается великолепное самочувствие. И она сошлась с Лиззи, потому что они спали вместе и подолгу шептались в кромешной тьме. Их диалог продлится многие годы, всю их долгую жизнь. При том, что ее английский оставляет еще желать лучшего, она чувствует себя уверенной с девочкой. 'И потом ты вовсе не была обыкновенным ребенком, Лиззи. У тебя язык был так же хорошо подвешен, как и у меня…'
— Почему ты назвала куклу Франкенштейн?
— Это не я. Ее так звали до меня.
— А кто тебе ее подарил?
— Какой-то Санта-Клаус на прошлое Рождество.
— И все-таки это странное имя для куклы, — замечает Ханна, еще не читавшая романа Мэри Шелли.
— А в Польше девочки играют в куклы?
— Я никогда не играла, — отвечает Ханна.
На следующий день она впервые за четыре дня выходит. Муж Коллин предоставил ей легкую коляску, нечто вроде тильбюри на двух колесах и с одной лошадью. Именно с высоты экипажа, научившись править еще у Менделя, Ханна открывает для себя Сидней. Сам город не покоряет ее, хотя кажется ей чудесным, подчеркиваемый многочисленными бухтами и бухточками. Она отмечает, что улицы здесь более узкие и еще более старые, чем в Мельбурне, в них меньше геометрической строгости.
— Прежде всего я хотела бы посмотреть лавочки…
Сначала коляска спустилась до набережной с ее бесчисленными причалами и верфями; именно там пришвартовываются большие пароходы; там же разгружаются всевозможные парусники, иные из которых еще пахнут приключениями и загружены экзотическим товаром. Экипаж катит по живописным улочкам, похожим на прибалтийские — почти как в Данциге, — с их морскими тавернам и магазинами, с запахом смолы для шпаклевки.
— Ты правда хочешь работать, Ханна?
Я не могу вечно оставаться у вас. Коллин улыбается.
— Я забыла, — говорит она, — тебе ведь нужно разбогатеть…
— И очень быстро, — говорит Ханна, улыбаясь в ответ. Она напрасно оглядывалась, страшась, что вдруг увидит'
Мику Гунна, резко поворачивалась, чтобы при случае застать его врасплох. Нет, кажется, ее оставили в покое.
— В Сиднее есть улица, похожая на Бурк-стрит?
— Я даже не знаю, где это.
— В Мельбурне. Это самая роскошная улица с самыми красивыми магазинчиками.
— Тогда это Джордж-стрит.
Ханна щелкает языком, как это делал Мендель, и лошадь прибавляет шагу.
'Я справляюсь не так уж плохо'.
Экипаж въезжает на Джордж-стрит. На тротуарах причесанные бушмены в странных шляпах идут навстречу банкирам в сюртуках и цилиндрах, в то время как на шоссе паровые омнибусы выставляют напоказ странные названия пригородов, вроде Вулара или Парамата. Ханна останавливает лошадь. Они с Коллин идут вдоль витрин. Денек на славу. Легкий и теплый воздух, гуляющие женщины, элегантные, тщательно одетые, в шляпах и корсетах (так, наверное, одеваются в Лондоне), экстравагантные платья, лица, защищенные вуалетками.
— Все еще не придумала, как разбогатеть?
— Еще нет, — отвечает Ханна. — Хотя…
По правде говоря, идея, пусть достаточно смутная, мало-помалу вырисовывается.
На следующий день, в понедельник, Ханна начинает охоту уже в одиночку. Лавочки Джордж-стрит и прилегающие улицы кажутся ей (у нее всегда был острый глаз на подобные вещи) более интересными, чем улицы и лавочки Мельбурна. В общем, похоже на обновленную Европу, но люди другие: они более развязны, чем поляки, может быть, меньше озабочены мыслями о деньгах, так как успели уже разбогатеть. Для тех, кто интересуется безделушками, достаточно изучить витрины. Здесь продают больше товаров для женщин, чем в Мельбурне, и стоят они дороже. 'Вот что должно тебя интересовать, Ханна…'
