очень оживленная, поспешает за ним, опершись на его руку. Она дожидается, пока пара пройдет, и знаком подзывает администратора. Тот сообщает ей, что Хатвилл вот уже по меньшей мере два года вдовец, жена трагически погибла, утонула во время прогулки по озеру, кажется, по Леману. Несчастный случай. Да, господин Хатвилл вторично женился; он очень богат.
В Лондон она возвращается 2 января. Лиззи вернется из Шотландии на следующий день. Возродив сиднейские привычки, они вместе лягут в кровать, в царство черных и ярко-красных подушечек, и будут говорить добрых пять часов кряду…
— Черт тебя дери, Лиззи, помолчи же хоть теперь. Уже час ночи!
— Леди не должна…
Назавтра Ханна встает немного позднее обычного — в 4.30. Разбирает счета и почту. К семи часам спускается вниз, чтобы встретить первых продавщиц, головной отряд которых возглавляет Сесиль Бартон — директор института в Англии, выше которой по иерархии лишь Жанна Фугарнл и, конечно же, Ханна. Приблизительно час спустя, убедившись, что все в порядке, она пытается вырвать Лиззи из объятий большой с балдахином кровати, и, так как у нее невозможно отнять черную простыню и подушку, за которые та цепляется, она погружает все это в ванну — единственный способ разбудить избалованную австралийку в столь ранний для нее час.
К десяти часам дня они вместе идут делать покупки. На Бонд-стрит Ханна покупает для Лиззи замечательный золотой браслетик, инкрустированный топазом — ее первую драгоценность. Чувств Лиззи не передать.
Когда Ханна возвращается в институт (Лиззи уехала в Сассекс с эскортом в лице шофера), на часах что-то около половины второго. Все салоны полны тихонько жужжащих людей: рота из девяти косметологов и одиннадцати продавщиц уже вступила на тропу войны.
И
Ханна видит и не видит его: Она во власти могучего, способного, кажется, убить, чувства, приносимого разве что наивысшими радостями.
— Ах, Мендель! Боже мой, Мендель!
— Все очень просто, — говорит Мендель. Дойдя до озера Байкал, он повернул налево. Идти через Иркутск с его гарнизоном было как-то не с руки. Сколько шел? Недолго. Два или три месяца, ну может быть, четыре, никак не больше. Помнит более-менее, как тащился через Монголию, как затем увидел тучи китайцев. Добрался до Шанхая. Это было десять — двенадцать месяцев назад, после того как он немного размялся с типами, называвшими себя боксерами. Если бы не одна женщина, у него были бы крупные неприятности.
В Шанхае чуть было не сел на борт клипера, совершающего чайные рейсы, который мог бы доставить его в Европу в рекордно короткие сроки. Но…
— Вы не получили ни одного моего письма из Австралии, не так ли?
— Почему же, получил. И они у него с собой. Он нес и вез их 30–35 тысяч верст. И естественно, что вызубрил наизусть. Уже в третий раз он берет ее за талию и приподнимает одной рукой.
— Ханна, только и не хватало, чтобы они без почтения отнеслись к адресованной мне корреспонденции. И за что, спрашивается? Ведь уходя, я уложил всего-навсего троих или четверых (один из которых, правда, был начальником всей каторги. Ты же знаешь, я просто не мог довольствоваться одним ударом по голове).
Он думает: 'Мендель, ты слишком увлекся этим фривольным стилем'. Но это его способ защитить себя и особенно ее от того потрясения, которое она испытала. Да, прошло ни много ни мало семь лет, как они не виделись. В последний раз это было, когда он крикнул ей: 'С днем рождения, Ханна', подняв руки, стянутые этими чертовыми цепями, в которые его в очередной раз заковали после девятнадцатой попытки бежать. И в течение всех этих семи лет дня не прошло без того, чтобы он не подумал о ней. Он, пожалуй, и выжил-то лишь потому, что понимал: если он умрет, то чертовски разочарует Пигалицу. Об этом ей знать и необязательно, но абсолютно верно то, что вернулся он из ада. Сибирские охранники не слишком-то долго терпели его наглость, его упорное стремление к свободе, его нежелание покориться. А каково им было выносить, что во время порки кнутом он смеялся, вопил, что он — еврей (он, которому наплевать на расы и вероисповедания!). Но поскольку их раздражало то, что он еврей, то зачем упускать такую возможность? Его гоняли из лагеря в лагерь, вплоть до самых затерянных в тайге, где температура воздуха доходила до отметки 70 ниже нуля, где умирали девять человек из десяти.
Чтобы добраться до Байкала, ему потребовалось пять месяцев, при том что он делал по 60 километров в сутки. И так ежедневно. К чему говорить, как устаешь, отсчитывая эти километры, удлиненные зигзагами, которые ему пришлось выписывать, чтобы сбить с пути преследователей. А на смену холоду пришли безводье и жара пустыни Гоби, которую он пересек, питаясь змеями, ящерицами и вонючими остатками какого-нибудь верблюда, брошенного караваном, часто утоляя жажду собственной мочой. Китайские боксеры также не облегчили ему путь, и он уже хотел было восстановить силы в германской протестантской миссии, а по правде говоря, в постели жены одного из миссионеров, когда туда ворвалась секта Большого Ножа. Из этой, как и из многих других переделок, он выкрутился, если не считать, что ему немного порезали плечи и зад. Он нашел в себе силы одолеть и еще несколько тысяч километров — китайские женщины ограниченны, но зато очень радушны. В Шанхае он заделался моряком — он, который так боится моря. Сам толком не зная как, оказался в Японии, затем в Сан-Франциско, так как у японцев не было прямого сообщения с Австралией…
— Сколько моих писем вы получили?
— Шесть. Из последнего я узнал, что ты в Сиднее, что все хорошо и что ты встретила этих австро- германских графьев.
— Я вам написала и седьмое, где сообщала о своем отъезде в Европу. С указанием точных мест, где мы могли бы встретиться.
— Не получал. Одно из двух: либо почтальон принес его после моего, ну, скажем, отъезда, либо тамошние власти гневались на меня. Да, под конец я начал их слегка раздражать. Я ушел весной 95-го. Стояла хорошая погода, отличная погода для ходьбы. Всего-то и помех — метра два снега.
В Сан-Франциско (он хранит теплые воспоминания о Калифорнии, она ему очень понравилась, там хоть отбавляй очень интересных безумцев) он сядет на судно, идущее на Филиппины, где проработает какое-то время на плантации, чтобы скопить немного деньжат (он, который боится сидения на одном месте еще больше, чем моря). Затем перебрался на Яву. Там угодил в тюрьму за одно довольно темное дело, касающееся голландки, которая предпочла его своему Бадабуму. Да, этот самый Бадабум чуть не умер. Поскольку он был очень высок и толст, то Мендель невзначай отбил ему почки. Опять побег, потом каботажное судно, все эти чертовы острова — черт тебя дери, до чего же он ненавидит море! — до самого того дня, когда в Дарвине он ступил на австралийскую землю. Путь был так долог, что он начал уже сомневаться, существует ли Австралия в действительности…
— Когда это было?
— В прошлом году. Апрель — май, что-то в этом роде.
Он немного побродил, очень довольный, что обрел наконец земную твердь, под ногами и большие пространства, а месяц спустя был в горах Дарлинг, в Квинсленде.
— Некто Саймон Кланси, это имя тебе что-нибудь говорит? — Да.
— Мы познакомились под эвкалиптом, загоняя кенгуру. Поговорили о том, о сем, а когда я ему сказал, что приехал, мол, к Пигалице ростом с мешок пшеницы и с метровыми глазами, он заявил, разрази его гром, что знает тебя.
