Он пробудет в Лондоне всего неделю. Ночевать он будет не у нее. Предоставленная ею комната, та, с кессоновым потолком, в очень герцогском стиле, ему не понравилась: слишком уж роскошна. И это несмотря на французскую субретку, из породы самых соблазнительных, которая не помышляла ни о чем больше как отдаться ему. Ой почувствовал западню. И к тому же, чтобы найти себе женщину, он не нуждался ни в чьих услугах. Впрочем, он был бы не прочь вкусить англичанку. Кажется, очень приветливую. Ханна везет его в Сассекс, на встречу с Лиззи.
— Она выцарапает мне глаза, если я вас с ней не познакомлю. Я ей все рассказала о вас, и вы представляетесь ей гигантом, ну, чем-то вроде Гималаев.
Он и слышать не хотел о том, чтобы сменить шляпу и уж тем более свой ужасный костюм за 12 шиллингов — если он заплатил, за него больше, то обворовал самого себя, считает Ханна, — который делает его лохматым, наподобие карпатского медведя, разве что тот будет помассивнее. Знакомство тем не менее состоялось. Застывшая от восторга Лиззи вытянулась перед ним раскрыв рот. Она не сможет выдавить из себя ни слова на протяжении всей встречи. 'Онемевшая Лиззи, наконец-то я 'ожила до этого момента', — думает Ханна, переполненная восхищением и гордостью за произведенный Менделем эффект.
— Три дня спустя он уедет в Вену, где присоединится к Марьяну.
— А когда я схвачу твоего студента за руку, то что?
— Не сжимайте руку, пожалуйста.
— Что я ему скажу?
— Скажите ему… Нет, ничего не говорите. Он не должен знать, что я его ищу.
— Доставить его к тебе?
— Я просто хочу знать, где он. Вы можете с ним поговорить, если вам будет угодно, но не обо мне. И берегитесь, Мендель: он чертовски умен.
'Черт возьми, она действительно тронулась!'
— А если окажется, что он женат?
— Так существует ведь и развод! — упрямо ответила она.
Письмо, полученное от него, датируется 6 февраля: 'Проезжал ваше местечко. Видел твою мать. Слава Богу, у нее все хорошо. Сказал, что ты ее обнимаешь'.
И ничего больше.
Ханна получила это письмо в Париже, где жила вот уже три недели. По-прежнему на улице Анжу, где она все больше и больше сближается с Марселем Прустом: закончив свою философскую работу на степень лиценциата, он занимается в библиотеке Мазарини, продолжает писать и дает ей прочесть первые главы 'Жана Сантеля' — книги, которую так никогда и не закончит. Хотя она по-прежнему живет на правом берегу, ее 'кухня' разместилась по левую сторону Сены: на втором этаже дома номер 6 по улице Верцингеторига. Она выбрала эту улицу, потому что Джульетта Манн, рекомендованная ей Марией Кюри, живет в двух шагах отсюда, на улице Мен. Лишь заключив соглашение об аренде, Ханна узнала, кто занимает этаж, расположенный под лабораторией: на стеклянной двери своей мастерской на фоне кокосовых пальм жилец изобразил таитянку и написал: 'Здесь любят'. Этим жильцом оказался французский художник Гоген, который пятью годами раньше впервые вернулся из южных краев в сопровождении… яванки. Между ними завязывается дружба, особенно после того как Ханне удалось убедить Эдгара Дега, тогда уже знаменитого, спуститься с Монмартра и официально признать талант Поля. У Гогена она купит (он хотел подарить) четыре полотна, которые добавятся к коллекции на улице Анжу и в Лондоне: к Мане, Дега, Сезанну… На вечерах у Гогена она познакомится с норвежским художником Эдвардом Мунком и шведским писателем Августом Стриндбергом — ей очень понравится его 'Фрекен Юлия'.
Что же касается ее самой, то она продолжает работать со своим привычным рвением — время так и течет прямо у нее на глазах. Мендель обязательно отыщет Тадеуша, и ей нужно торопиться, продвигаться вперед в делах, чтобы в нужный момент оказаться свободной. Несмотря на обилие предложений — никаких любовников: не хватало еще, чтобы Тадеуш застал ее с кем-нибудь в постели! 'И потом, невозможно подготовиться к встрече лучше, чем ты, твое образование по части любви завершено. Довольствуйся Марселем. С ним ты будешь спокойна!'
Все проделанные исследования (в области, науки) она дополнила новым, которое проводится вместе с актрисами, такими как англичанка Эллен Терри и француженка Сара Бернар, настоящее имя которой Розина Бернар. Они — единственные женщины того времени, у которых в силу выбранной ими профессии есть хоть какой-то опыт макияжа. Впрочем, их знания тоже не распространяются слишком далеко. Вне подмостков они сами осмеливаются накладывать только традиционную рисовую пудру, привезенную из Китая, которая при малейшем злоупотреблении превращает дам в бледнолицых Пьеро. Ханна берет это на заметку, записывает и начинает творить. Благодаря Джульетте она освоит производство пяти новых кремов: кремов, которые заменят своих австралийских предшественников и которые предназначены для ухода за кожей, для ее защиты, для придания ей большей свежести — на этот раз в результате опытов и чертовски научных размышлений. Они абсолютно безвредны: сперва Ханна, затем другие подопытные кролики, нанятые и добровольцы, испытали их действие на себе. Необходимо соблюдать научно определенные дозы, необходима ловкость, чтобы крем был незаметен на коже. Для этого и служат косметологи, и лишь один Бог знает, как она их натаскивала для этого: 'Женщина, безусловно, должна выйти из ваших рук более красивой, чем вошла, но крем, уж сама не знаю как, должен остаться невидимым; на расстоянии ни муж, ни любовник не должны догадаться, какими средствами создана такая красота. Оставайтесь загадочными. Мне нужна магия!'
Она первой ввела в обиход новое вещество — жидкую пудру. И очень скоро ей становится очевидным, что одного вида пудры будет недостаточно, нужно столько ее разновидностей, сколько существует оттенков кожи, сколько существует женщин: блондинок, брюнеток или рыжих, в зависимости от цвета глаз или от того, что на них надето, в зависимости от времени суток. 'Нельзя накладывать одинаковый макияж, чтобы выйти на природу Лонгшана или Дерби д'Эпсон, под импрессионистское освещение какого- нибудь ресторанчика в Булонском лесу или на вечер в оперу… А для постели необходимы совсем другие оттенки. Пожалуйста, дамы, не смейтесь идиотским смехом. Для тех, на кого я навожу скуку, дверь остается открытой'.
И уж тем более нельзя ограничиваться только обеспеченными клиентами. Еще немного, и она бы обнаружила, что возложила на себя чуть ли не историческую миссию. (Она и пошла бы на это, если бы не привычка подтрунивать над собой, опасаться любых преувеличений, избытка эмоций, радости, горя; с безжалостной трезвостью одна Ханна неустанно следит за своей второй половиной.) Вместе с Лиззи она выдумала мифический, сказочный персонаж — мадам Сафронию Макдушмульскую, так фантастически трансформировалось имя одной из горничных, которую они вначале наняли в Лондоне. Сафрония Макдушмульская — это уже не народ, не коммуна. Она говорит по-английски с режущим ухо акцентом кокни, по-французски с ужасающим провинциальным захолустным акцентом, по-немецки (мадам Макдушмульская принадлежит одновременно ко всем национальностям) с горловыми звуками севера Германии; она также полька, испанка или американка (в последнем случае непременно из Небраски, Полли сказал им, что это очень отдаленное место); она пресвитерианка, еврейка или римская католичка, а почему бы и не последовательница конфуцианства или буддизма. Их горячая и буйная фантазия не отступает ни перед чем: у нее есть муж, который пьет, иногда поколачивает ее; она работает по восемнадцать часов в сутки, вынуждена считать каждое су, пенни, грош; ее жизнь— это жизнь рабыни, поскольку ко всему этому она ходит на завод, промышленная революция ударила по ней больнее, чем по другим… И тем не менее она мечтает. Если не о том, чтобы стать такой же красивой, как дамы Бельграви или Мейфейра, то по крайней мере хоть изредка принарядиться. А если эти мечты ее еще не посетили, то они придут, они идут, и при надобности Ханна сделает все необходимое.
В конце концов Ханна начала испытывать нежность к мадам Сафронии Макдушмульской, которая изрядно на нее походит, по крайней мере на ту Ханну, какой она была… Ну, например, в тот день, когда оказалась в своем ужасном платье из серого панбархата, в таких большущих башмаках в зале магазинчика на одной из улиц Варшавы. Такое не забывается, такое въедается в печенку и сердце на всю жизнь, и ты рыдаешь от ярости, думая об этом: неужели так будет продолжаться вечно? Несмотря на всех этих глупцов,
