малые пароходы, 'Грозный', 'Молодец' и 'Аргонавт', помогали переброске пушек. Что до транспортов в числе одиннадцати, то на них еще 15 сентября были отправлены, по уговору с Обручевым, все обозы.
Оттого в четвертом часу пополудни он стал получать с кораблей сигналы об окончании погрузки. Впрочем, об этом можно было судить и по внезапно наступившей тишине на рейдах. Последние барказы с матросами, утомленно взмахивавшими веслами, и солдатами, перезябшими в ожидании посадки, подходили к кораблям. А берег Северной стороны, который ночью был опоясан многими рядами бивачных огней, а все утро и после полудня кишел толпами людей, полностью опустел. Только при налете ветра вихрь вздымал разбросанные клочки сена и соломы, катил по камням какие-то тряпки и бумажки. Да еще держался у причалов на воде разный мусору все больше арбузные и дынные корки, баклажаны, помидоры и пожухлые капустные листья.
Князя Меншикова три дня не было в Севастополе. Отдав распоряжения Нахимову и Корнилову, он выехал на отдых в Алупку. Сначала начальник Главного Морского штаба предполагал пробыть в виноградниках с избранным обществом, пока на горизонте не появятся суда флота. Но с утра 16 сентября, испытывая приступы угрюмой злобы (приступы, которые в вынужденном крымском сидении все чаще охватывали его), князь приказал запрягать лошадей и с лейтенантом Стеценко поскакал в Севастополь.
Однако действительно скакать можно было лишь часть дороги. Пока коляска шла в гору к Байдарским Воротам и пока достигла высот, окружающих Севастополь, прошло много часов.
Уже подъезжая к городу и глянув в бинокль на открывшиеся рейды, князь с торжеством сказал:
– Ничего-то они не успели. Все корабли на тех же бочках. Хвастать любит Нахимов, а Корнилов его поддерживает.
Стеценко ничего не ответил князю, хотя заметил, что 'Селафаила' и 'Уриила', а также фрегатов 'Флора' и 'Кулевча' нет на их якорных стоянках. Явно было, что адмирал воспользовался ветром и отправил суда в Одессу. Он промолчал, потому что главный интерес его шефа относился к выполнению флотом другой и важнейшей задачи.
К удивлению лейтенанта, князь велел остановиться на площади у Графской пристани и нетерпеливо стал прохаживаться под аркою, покуда вызывали на дежурный катер гребцов.
Очень просто было спросить у матросов катера, что делалось в течение дня, но нахохленный вид Меншикова вынуждал Стеценко к осторожности. Он даже опять поднял к глазам бинокль украдкою, совсем по-воровски пробежал глазами по захламленному берегу и облегченно вздохнул: не на кого распаляться князю… Катер проходит мимо судов, стоящих с обнаженными мачтами, со спущенными брам-стеньгами. На палубах чисто и тихо.
– Они, кажется, еще не начинали, – обращается князь к лейтенанту Стеценко, своему временному адъютанту.
– Напротив, ваше высокопревосходительство, они закончили, и адмирал дал командам отдых. На Северной совершенно пусто.
Меншиков осматривает берег в бинокль. Захламленная досками, кучами золы, навозом, соломой, разным мусором двухверстная полоса берега красноречиво рассказывает, что ее недавно оставила масса войск.
– Поворачивайте назад, – говорит генерал-адмирал.
– На 'Константин', к адмиралу? – спрашивает Стеценко.
– Мне незачем к вице-адмиралу! – вскрикивает князь, делая ударение на чине Нахимова. – Я сказал 'назад', на берег.
Стеценко с недоумением смотрит на князя. Что теперь его сердит?
Меншиков зябко дрожит в шинели, надвигает фуражку. Одинаково раздражают его холодный сентябрьский ветер и черноморские адмиралы. Почему они раньше не убедили его? Может быть, он лишил себя славы, не послав Нахимова с десантом на Константинополь. Теперь он знает, что Нахимов успел бы, поднял бы даже 30000 десанта (он сейчас поднимет 24000 с одесским отрядом). А еще не все средства флота использованы. И Нахимов был бы исполнителем его, Меншикова, начертаний. Флот пустился бы в величайшее военное предприятие века под его флагом. А он испугался. Испугался, точно не был живым свидетелем великих дел Кутузова, Ермолова, Наполеона. Точно не потомок дерзейшего сподвижника Петра.
Князь поднимает воротник шинели, дряблая кожа шеи выступает из узкого ворота, кожа морщинистых щек обвисает. 'Точь-в-точь нахохлившийся индюк', думает Стеценко.
Дома князя ждет рапорт Нахимова.
Посадка закончена, но свежий юго-западный ветер мешает выходу с рейда. 'Ага, не помогает ветер!' И Меншиков чувствует некоторую признательность природе. Он ходит в сапогах и теплой бекешке по террасе, прислушивается к шуму дождя. Над кораблями ползут низкие черные тучи, громыхает гром, в зигзагах молний выступают клотики поднятых бом-брам-стеньг.
– Не спалит. А?
Стеценко угадывает его мысль:
– Корабли, ваша светлость, имеют громоотводы.
– Это я без вас знаю. Но громоотводы могут быть в неисправности, наверное в неисправности.
– В Черноморском флоте неисправности не допускаются. Флагманы и командиры непременно проверили, – с гордостью и обидой говорит Стеценко и пугается своей дерзости: 'А черт с ним, пусть не оскорбляет лазаревцев'.
Меншиков брезгливо пожимает плечами и продолжает шаркать ногами по опавшим листьям.
К ночи штормовая туча уходит на запад, возникает попутный ветер. Первым снимается отряд транспортов на буксирах пароходов под флагом контр-адмирала Вульфа. Когда концевое судно отряда проходит за вехи, 'Константин' поднимает сигнал: 'корабельному флоту сняться с якоря'.
В несколько минут корабли становятся крылатыми белыми гигантами и, ложась на правый галс, уходят за белую стенку Константиновской батареи. Вот покидает рейд последний в колонне парусного флота корвет 'Калипсо'. В бухте сиротливо остаются арестантские блок-шифы и 'Силистрия'. Пятнадцать лет назад Павел Степанович нежно называл свой корабль юношей, а теперь 'Силистрия' состарилась и оставлена для брандвахты.
В открытом море сильная зыбь с юго-запада и свежий ветер заставляют корабли взять рифы. Пароходы тоже идут весь день под парусами, но к вечеру ветер стихает, Вульф велит развести пары и уходит далеко вперед, за головным 'Владимиром' под флагом Корнилова. Пароходы успевают выгрузить в Сухуме лошадей и полторы тысячи солдат и снова уйти в море навстречу парусным судам, а флот Нахимова еще на высоте Пицунды.
Рейд в Сухуме мелкий, и главная высадка назначена в Анакрии. 23-го утром пароходы приводят сюда три корабля на буксире, но остальные ждут под парусами и бросают якоря лишь на рассвете 24 сентября. Потом высадка отнимает еще полдня. Но в четыре часа пополудни адмирал велит сняться с якоря, и эскадра ложится на обратный курс.
'Шесть дней, – думает Нахимов. – В эти дни, с попутным ветром, к Босфору мы пришли бы за три. О, скованность, проклятая скованность капризами и тупостью титулованных невежд'. Но откровенно говорить об этом невозможно в Севастополе ни с кем, кроме Рейнеке. Да и он слушает лишь из дружеского чувства, не присоединяясь к мыслям и выводам Павла Степановича.
– В твоем чине и звании, Павел, рассуждать о том, что теперь мир предпочтительнее войны, невозможно. Ты останешься ложно понятым… Могут сомневаться даже в личной твоей смелости.
– А разве это самое страшное? Разве не страшнее, что легкомысленно подведена Россия к войне против самых сильных держав, а у нас ни паровых машин, ни новых штуцеров, ни дорог, ни важнейших военных припасов…
С начала октября турки под нажимом англо-французских советников начали активные военные действия на азиатской границе. У Редут-Кале обстрелян и сильно поврежден военный пароход 'Колхида'. Турки снарядили эскадру для доставки большого десанта на Кавказ.
Едва Нахимов входит с флотом на Севастопольский рейд, лейтенант Стеценко привозит приказ Меншикова. Начальник Главного Морского штаба, не упоминая вовсе об успехе только что выполненного предприятия, приказывает Павлу Степановичу выйти в крейсерство с кораблями 'Императрица Мария',
