Голоса на воде

долгим летом, когда её сад пьёт
и соловей поёт.

* * *

И вот простилась с радугою, милый,
мой спрятавшийся порох, пух невинный,
мой папоротник белый, лучезарный,
в пустыню убежав, не убежавший.

Люблю и потеряю, променяю,
ты спишь, я всё равно тебя, и я, и
бочок внутри ножа неосторожный,
открой глаза, исчезнуть невозможно.

* * *

Себя на ветер бросил дождь
и сгинул в облаке подвздошном,
закрыл глаза и лёг, потухший,
на в сумраке горящий зонт.

Беги, беги, и, кроме нас,
к нему воздетыми руками
прильнёшь, как с холода щекою
ребёнок, прячущийся там.

* * *

Превозмогая вид знакомый
и до знакомого родной,
ложатся, опадают горы
передо мной

в продольный воздух, не вечерний,
он, по-вечернему горя,
высвечивает возвращенье,
благодаря.

* * *

Горе подарила,
не заговорила,
я тебя любила,
наклоняла, мыла.

Куколка слепая,
выя и зевая,
горлышко моё,
подержи её.

* * *

Смотри на небо этажей,
как я на голое смотрю,
оцепеневшее уже
вполоборота к ноябрю

лицо воды во тьме реки,
так запрокинутое, чтоб
прикосновение руки
проткнуло губ горячий шёлк,

рождая голос или крик
пусть чайки, стонущей в окне, —
в купели воздуха язык,
двоясь, отсвечивал на дне

монетой, бывшей в колоколь —
не частью музыки, она
ей переплавлена, как боль
проходит, не побеждена.

* * *

Вижу декабри,
волны гор качнутся,
что ни говори,
не перевернутся.