зато скапливается в тюремных подвалах. «Положение хуже губернаторского», — шептал бывший глава, зачерпывая время ковшом и вспоминая, как раньше разбазаривал его вместе с чужим добром. Он уже стоял в нём по шею, не зная, куда девать, как вдруг сообразил, что чтение убивает время не хуже балов и заседаний.
— Принесите книгу! — выстукивал он миской по решётке.
Поначалу на него не обращали внимания, но потом решили, чем затыкать себе уши, заткнуть ему рот.
— И какую же вам угодно? — насмешливо спросил его тюремный библиотекарь.
— «Преступление и наказание», — донеслось сквозь железные прутья. — Говорят, такая книга…
Библиотекарь развёл руками:
— Нашли, что просить, на неё спрос огромный — всё время на руках!
И помолчав, предложил «Бесов». Но бесов губернатору хватало своих, он стал в бешенстве топтать свою тень и рвать на части эхо. Библиотекарь ещё больше сгорбился, поправил заплесневевший сюртук, и на мгновенье у него проступил его возраст, который не выражался числом. Известно было лишь, что он пересидел всех пожизненно заключённых, всех тюремщиков, сменил пять начальников, лица которых были страшнее их самих, а сердца жёстче подков, и, казалось, пересидит сами стены. Ходили слухи, что это Вечный Жид нашёл себе тёплое место. Слыша это, библиотекарь близоруко щурился и приговаривал: «В царстве слепых и одноглазый — бог». Очки делали его важным, он сидел за своей конторкой, как филин на ветке, и различал книги по шуршанию страниц: трагедии листались тяжело, будто ворочались камни, а комедии — легко, словно порхали бабочки. По субботам он устраивал лекции.
— Есть книги для медленного чтения, а есть для быстрого, — учил он. — Прочитать «медленную» книгу быстро, всё равно что «быструю» медленно. Угол зрения тогда смещается, а из окна поезда собака кажется волком…
— Ясное дело! — перебивали его. — И букашка вырастает в слона, если пялиться часами.
Однако для библиотекаря это был глас в пустыне.
— Есть книги для жаждущих слова, а есть для тех, кто устал читать… — продолжал он. — Жизнь — это прогулка между книгами — от шкафов для любопытных до полки для тех, кому опротивели буквы.
Вняв губернаторским мольбам, библиотекарь стиснул зубы и, пересчитывая ступени вздохами, поднялся к начальству. «Дайте ему “Идиота”! — запрыгали там солнечными зайчиками. — Пускай читает!» Но губернатор тянулся к «Преступлению и наказанию», как сквозняк к спине. Он стал вспоминать обрывки разговоров, в которых мелькали герои романа, газетные похвалы, в которых было много правды, но истины — ни на грош, отзывы, которые читал в глазах курсисток, стал вспоминать Петербург и встречу с автором, которому едва подал руку. И постепенно сюжет романа восстановился. Тогда губернатор потребовал чернил и, скорчившись в углу, стал его записывать. В этот час вся тюрьма делалась тиха и задумчива, а стены раздвигались навстречу вдохновению. Поначалу выходило плохо, слова прыгали на языке, как блохи, и путались, как «угорь» и «уголь». Перо валилось из рук, губернатор падал от напряжения, но времени было, как ваты, и оно сохраняло ему равновесие. И постепенно дело наладилось. Теперь он цеплялся за клочок неба, удачную строку и подбирал метафоры с той же легкостью, как тараканов на полу. Роман пух на глазах, совпадая до буквы с оригиналом. Со стороны могло показаться, что он переписан, но губернатор и в глаза не видел подлинника.
«Что это?» — изумился библиотекарь, и его очки соскочили на нос, а брови повисли, как кавычки. Он заметался кукушкой в сломанных часах. Но потом успокоился, решив, что губернаторской рукой водило время, наполняя старые меха молодым вином. «Мы все пишем небесный диктант, — глубокомысленно изрёк он, — мы лишь повторяем невидимые страницы».
А губернатор, написав «Преступление и наказание», совершенно преобразился, и, увидев это, суд его освободил. В камере, где свершилось раскаянье, осталось нацарапанное на стене двустишие: «Над колодцем мы кружим, как птицы, но не можем из колодца напиться…»
Искусство — великая сила! Хотите знать, чем кончил губернатор? Однажды сосчитал глотками бутылку коньяка, разбил о мостовую и распустившейся «розочкой» вскрыл себе вены.
ПЛОДЫ БОГОСЛОВИЯ
В трактире «Местечко», под Львовом, спорят Моисей Шульман и Соломон из Жмеринки.
— Не всё, что говорится, можно написать, — заявляет неграмотный Соломон из Жмеринки.
Моисей Шульман громко смеется:
— А для чего же, по-твоему, буквы?
— Слово «Бог» написать нельзя, — краснея, настаивает Соломон, полагая, что за внушительностью скроет невежество.
Но Моисей Шульман смеётся ещё громче. Его поддерживают присутствующие.
— Раби говорил, «Бога» написать нельзя! — дёргая пейсы, гнёт своё уже взбешённый Соломон. — Ставлю всем по стаканчику, если тебе это удастся!
В это время за дверь незаметно выскальзывает Бруно Цвик, местный пройдоха. Моисей Шульман понимает, что отступать некуда, и, немного поломавшись, отвечает:
— Идёт.
Спорщики хлопают по рукам, и гурьба из «Местечка» выходит на улицу. Там, ковыряя сухую землю, Моисей остриём ножа чертит какие-то каракули. Увидев их, проходящий мимо Бруно Цвик замедляет шаг и бросается перед ними на колени, распевая: «Шма, Израэль!»
Так и петух не успел прокричать, как «Местечко» уже распивало за счёт Соломона из Жмеринки.
НАДВОРНАЯ ПРОПОВЕДЬ
— Отчего рождаешься среди ангелов, а умираешь среди демонов? — спросили раз сидевшего на крыльце монаха-расстригу.
Спустившись во двор, он сказал:
— Время всех прогонит грязной метлой: жил — скакал, прожил — будто сплюнул! Но Суда над нами не будет! Загробная жизнь продлит земную: кто жил, как в раю, попадёт в рай, кто, как в аду, — в ад.
Поэтому блаженны алчные, ибо возлюбили они деньги больше себя!
Счастливы лицемеры, ибо нашли спасение во лжи!
Благословенны несведущие: они искали козла отпущения, пока за спиной у них точили ножи!
Пусть утешатся властители, ибо небесный мир принадлежит им: первые в нём останутся первыми, а последние — последними!
Пусть обретут венки искусители, когда взойдут на амвон пастырей!
Пусть насытятся прозорливые неверием, а у верующих да не отнимется слепая вера их!
Живите по этим заповедям, пока однажды не скажете: «Теперь я устал, и дни мои, как разбитое корыто…»
КАЛИФЫ НА ЧАС
