«Если историю переписывают в угоду времени, значит, она целиком проступает в описаниях отдельного события, если историки говорят не столько о прошлом, сколько о настоящем, значит, изучить мировую историю можно, прочтя все книги об Александре Македонском и сделав по ним заключение об эпохе их авторов». Так рассуждал Евдоким Богораз, оправдывая свой македонский угол, куда его загнали тридцать лет назад с университетской скамьи. Тогда Евдоким восхищался великим македонцем, но теперь повелитель мира годился ему в сыновья и представлялся мальчишкой. Александр исколесил полмира, Евдоким редко покидал квартал, у Александра было много женщин, у Евдокима — ни одной. «Кто помоложе — глупы, кто постарше — психопатки», — вздыхал он, с юности мечтая о золотой середине.
Но, постарев, пропустил её.
Поначалу Евдоким думал, что мир устроен, как часы, что его слаженные шестерёнки движут вперёд, что его завтра лучше, чем вчера, а чтобы в нём преуспеть, достаточно подчиняться его законам. Но шли годы, вокруг прирастали должностями и званиями, а Евдоким так и сидел в своём македонском углу. Протирая штаны в архивах, он опровергал мнение авторитетов об индийском походе Александра, приводил аргументы, снимавшие с его матери обвинения в мужеубийстве, выдвигал новую версию «заговора пажей». Только его доклады, которым рукоплескали на кафедре, не шли дальше университетских стен, рукописи не превращались в книги, а на международные конференции ездили те, кто отстаивал противоположную точку зрения. И постепенно Евдоким склонился к тому, что мир выдумал злодей, а правит им случай. «В нём царит статистика, — ковырял он зубочисткой перед зеркалом, — исчезновения единиц мир не замечает». А потом, перебирая знакомых, думал, как одни, узнав о его кончине, удивятся, другие порадуются, но слезу не пустит никто. «Это ж надо было так прожить!» — чесал он затылок. И его кулаки сжимались от страшной догадки, что всё, чему его учили — ложь. И тогда Евдоким стал мстить. В тёмном переулке, под дрожащим на ветру фонарём, подкараулил свою первую учительницу.
— Евдоким! — всплеснула она руками. — Мир тесен!
— Не теснее могилы! — пырнул её ножом Богораз.
Старуха обливалась кровью, а он втыкал в неё острую сталь, приговаривая:
— Не калечь молодые души, не порти их баснями!
А потом пришёл черед научного руководителя. «Тяжелы чужие лавры?» — сдавив голову, топил он его в ванной.
И сладко улыбался.
Но это были сны.
А наяву Богораз и мухи не обидел, а потому считал себя героем. «Буйным прожить легко, а ты попробуй тихоней, — обращался он к Александру, слюнявя палец, перелистывая толстые фолианты. — Убить каждый может, а ты попробуй сдержаться».
А случалось, его прорывало, и он откровенничал в университетской столовой. Слушая вполуха, ему согласно кивали — Богораз давно слыл чудаком. «Каждый приходит к своей философии, пропуская жизнь через себя!» — горячился он и, путая тарелки, залезал вилкой к соседу. «Нормальные и так живут, — крутили у виска, — это больные себя заговаривают». И Богораз виновато улыбался. С годами он пришёл к выводу, что мир глубоко порочен, что исправить его нельзя, а можно лишь сильнее испортить. Книжный червь, не снимавший очки, даже когда спал, и кашлявший по утрам пылью библиотечных хранилищ, он понял, что его трагедия в отдалённости изучаемых событий, что нить, связывающая эпохи, давно истёрлась. Он осознал также, что всё, предлагаемое жизнью, — уродливо, и, отказавшись от карьеры, по-прежнему писал ненужные отчёты, составлял компиляции, на которые закрывали глаза, прежде чем отправить в мусорное ведро. В его решётчатом мире солнце сменяло луну, весну — осень, но Богораз не замечал времён года. В поношенном внесезонном пальто он ездил на работу, возвращался в одинокую квартиру, покупая по дороге в супермаркете готовую еду, ужинал, чистил зубы, разглядывая в зеркале морщины, и, разговаривая с собой, путал имена сослуживцев с именами из далёкого прошлого. А другой жизни он не знал: каждый живёт в своей скорлупе, чужая жизнь, как за витриной, — на виду, да не попробуешь.
И всё же однажды Богораз решил изменить жизнь. Долго топтался перед кабинетом ректора, тихо постучал в обитую кожей дверь. В кресле под собственным портретом сидел мужчина, который был его моложе, но выглядел старше. Пока не пропала решимость, Богораз скороговоркой попросил перевести его на факультет новейшей истории. «На неё ещё можно влиять», — невнятно закончил он. Стало слышно, как за стенкой тикают часы и шагают по мягкому ковру. «Мы подумаем», — пожав плечами, сказал о себе ректор во множественном числе. Обернувшись на свой портрет, он погладил бородку, потом склонился над бумагами, будто Евдокима уже не было, и на его усталом, брезгливом лице читалось: «Сиди жаба в луже — не то будет хуже!» Богораз толкнул спиной дверь, зажмурившись от стыда, а когда открыл глаза, цвёл месяц даисий сто четырнадцатого года Олимпиады. Евдоким гарцевал на коне с бычьей головой, и фалангисты, гремя поднятыми щитами, приветствовали его криком. Теперь он говорил на древнегреческом, называл их по именам, удивляясь не столько своей памяти, сколько произношению. Был полдень, и короткие тени втыкались в сухую землю. Подскочивший гетайр из первой илы доложил, что софист, накануне обвинённый в заговоре, побит камнями. Евдоким кивнул, точно знал, о ком идёт речь. Выдержав паузу, он поднял копье и, провозгласив новый поход, швырнул его далеко на восток. Воткнувшись, оно образовало с тенью острый угол. Это сопровождал вопль одобрения, но, вглядываясь в хмурые лица, Евдоким понял, что радость не искренна.
Так Богораз стал Александром. Теперь он ночи напролёт пировал с гетерами, совершал жертвоприношения богам, в которых не верил, водил войска на штурм крепостей, но впереди больше не дрался, потому что был слишком привязан к своему телу. Как больной, который ещё помнил себя здоровым, он не забыл свою прежнюю жизнь. Он видел в себе Александра и одновременно видел Александра со стороны, зная его больше, чем тот себя. Он знал про его Эдипов комплекс, про расправу над детьми, вся вина которых была в том, что имели царскую кровь, про убийства друзей, про неуёмное стремление освободиться от традиций во имя нового мира, который окажется не лучше старого. И Богораз ещё больше укрепился в мысли, что сверхчеловек — это недочеловек. Он вспоминал родителя Александра, создавшего непобедимую армию, и гадал, как избавить Александра от зависти к нему.
«Отец превратил горных пастухов в воинов, сын должен вернуть их к козам», — задрав голову, смотрел он на возвращавшихся в родные места перелётных птиц.
Заканчивался месяц таргелион. Выстроив войска, Богораз спешился, хлопком прогнав коня с бычьей головой, потом долго, точно пересчитывая, всматривался в молчаливо опиравшихся на копья воинов. «Я водил вас на край света, — подняв руку, громко произнёс он. — В горы, где коротконогие жители используют вместо дротиков обугленные палки, а камни для пращей берут из-под ног, в пустыни, где кочевники от нетерпения захлёбываются словами, так что их язык напоминает птичий, я водил вас и к их диким соседям, чей язык, как у детей, не поднялся выше повторений. “Чили-чили” или “тонг-тонг”, — бьют они себя в грудь, требуя хлеба и мяса, а их жёны, взяв имя мужа, выворачивают его наоборот, чтобы вместе образовать палиндром, я водил вас против племён, скачущих в битву на горбатых верблюдах, против народов, воюющих на колесницах, и против тех, кто сидит на огромных животных с двумя хвостами… — Богораз, набрав воздуха, крикнул: — А теперь я поведу вас домой!»
Рёв одобрения прокатился по рядам, плакали закалённые в боях ветераны, соскочив с коней, целовали землю мускулистые гиспасписты, а тяжеловооружённые педзэтайры, снимая доспехи, грудой бросали их вдоль дороги. Распущенное войско тронулось в обратный путь, и Богораз, провожая его взглядом, чувствовал себя героем.
Сломленный пирушкой, Александр весь день проспал в шатре.
А ночью к нему явилась тень казнённого софиста.
— Скажи, Александр, ради чего ты живёшь?
Он рассмеялся:
— Ради славы.
— Слава может быть и дурной.
— Добрая слава или дурная, зависит от потомков, но они вряд ли будут другими!
— Как знать… — вздохнула тень. — Значит, ты мечтаешь превзойти Рамсеса, Асаргаддона и Кира Великого? Но ты уже превзошёл их — варварством…
И тут Александр увидел разрушенные Фивы и Тир, увидел выросшие на костях «Александрии», увидел
