Но тот и в гроб сошёл, как жил, — с руками по швам. Так что, когда спросили у Какина: «Куда делся Лавель?», он с чистой совестью ответил: «Не я ему руки складывал!»
И суд его оправдал.
ОТ ЛИЦА ПОТЕРПЕВШЕЙ
Переехав в Петербург, я поселилась в доме-колодце с окнами во двор и сразу занялась привычным бизнесом. Соседи меня уважали, правда, из-за возраста я начала менять пол: у меня выросли усы, а нос обтекали глубокие морщины, так что порой меня не узнавала родная сестра.
Познакомил нас один пьянчужка, которому некуда было идти, и он, как собачонка, тёрся в парадной, вымаливая на кабак. Но его имя вылетело у меня из головы. Жил он где-то рядом, поражая бледностью, при встрече сверлил глазами, так что мне делалось не по себе. Напрасно я потом тужилась, вспоминая его фамилию, его тяжёлый взгляд забил её, как сваю, в темноту.
Он был беден. Я давала ему деньги, но он их из гордости не взял.
— Изучали ли вы математику? — зашла я с другого конца.
— Разумеется, — ответил он.
Тогда я предложила ему за вознаграждение вычислять для меня сложные проценты.
Он отказался.
В моём офисе постоянно толпились клиенты.
— Алёна, Алёна, — во сне звала меня мать, — ты помогаешь людям?
— Да, мама, — убеждённо отзывалась я.
И только его взгляд, полный ненависти, не давал мне покоя.
«С возрастом образумится, — говорил мне про него познакомивший нас пьянчужка. — Все мы были студентами».
Раз я увидела его с детективом подмышкой.
— Так писать — преступление, — отозвалась я о книге, — а читать — наказание.
— Это с вами жить — наказание! — вспыхнул он.
И мы поспорили.
А на другой день он принёс свёрток.
— Что это? — удивилась я, разворачивая накрученное тряпьё.
— Та самая книга… — отступил он в тень.
Потом расстегнул пальто и, достав топор, ударил меня по темени. И в это мгновенье я вспомнила его фамилию. Раскольников.
ИНЕРЦИЯ ЖИЗНИ
— Вы опять брали мои тапочки!
— Да как вы смеете! Вчера перепутали зубные щётки — теперь мстите?
— Клеветник! Я буду жаловаться!
— Нет, это я попрошу, чтобы вас перевели!
— Ой, напугали! Да сколько угодно, лжец.
— Молчите, ничтожество!
В палате для неизлечимых им оставалось жить меньше месяца.
МЁРТВЫЕ ГЛАЗА РАЗЛУКИ
Без него она сходила с ума. «Задыхаюсь от тоски!» — запечатывала она письмо слезами, точно сургучом. Ответ приходил странный: «Ты предпочитаешь сон в одиночестве или одиночество во сне?»
И тогда она понимала, что спит.
— Пусто без тебя, — проснувшись, глухо шептала она по телефону.
— Не с кем поругаться? — слышался его слабый смех.
— С кем поругаться — всегда есть, помириться не с кем.
Его голос искажало расстояние, а образ тонул в памяти. Она видела родинку на его щеке, видела руки, жадно ласкавшие её, но видела их будто в осколках зеркала, не в силах разобрать, кому они принадлежат.
— Ты моя, моя! — ненасытно повторял он.
— Твоя, — эхом откликалась она.
И не понимала, что мешает им быть вместе.
Она поселилась в его «мобильном», который он, как женщина ребёнка, носил под сердцем — во внутреннем кармане пиджака.
— Пусто без тебя, — жаловался он.
— Поругаться не с кем? — смеялись на другом конце.
— С кем поругаться — всегда есть, не с кем помириться.
Старясь уловить её настроение, он жадно вслушивался в голос, искажённый расстоянием, но не мог представить её лица. Только иногда ему вспоминались её губы, и тогда он вдруг видел всю её, словно озарённую молнией. Но запечатлеть в памяти не успевал. В смятении он шёл в город, бродил по ночным безлюдным улицам, разглядывая свою тень, двоившуюся жёлтым светом фонарей, и, как на иголки, всюду натыкался на её отсутствие.
Часы разлуки казались ей бесконечными. «Заставляют быть с чужими», — кусала она губы. И злилась оттого, что не может противиться судьбе.
Ночи тянулись долгими вёрстами, а дни пролетали стайкой грязных голубей.
«Запихали, будто шапку в рукав», — думал он, и его охватывало бешенство. Он готов был сорваться за ней хоть на край света, приходя на вокзал, покупал билеты сразу во все города.
Но его никуда не звали.
Дни мешались с ночами, весна с осенью, а зимой она всё чаще видела на снегу птичьи следы, расходящиеся в разные стороны.
«Близость мимолётна, разлука бесконечна», — читала она их причудливые письмена.
И чувствовала себя героиней чужого сна.
Ночами она приходила во сне. Но и тогда он лишь смутно различал её черты. «Без тебя я — музейный экспонат», — шевелил он непослушными губами. А проснувшись, думал, что быть в разлуке, значит видеть сны-половинки, это значит блуждать впотьмах, как слепой, пробираясь на ощупь, то и дело натыкаясь на невидимую стену.
В другом сне они занимались любовью. Она сидела на нём верхом, повернувшись спиной, скакала, как всадница, постепенно исчезая. И тут он заметил рядом обнажённую девочку, которая протягивала к нему руки. Смущаясь, он притянул её и, обняв, понял, что это она, сошедшая со своих детских фотографий…
Она не знала ни его возраста, ни имени. «Мы как душа и тело, — думала она, — когда нас разлучили, мы умерли». Раз во сне они занимались любовью, она сидела на коленях, повернувшись к нему спиной,
