Алену она полюбила с первой минуты, с первой секунды, как только увидела. Да и как ее было не полюбить? Эту прекрасную девушку, этого ангела? У нее такое лицо – таких лиц больше нет на свете: невероятно красивое и вместе с тем доброе, умное, и никакой гордости, никакой неприступности. Алена уж точно не стала бы над ней смеяться, как эти, с фабрики. Только очень она грустит. Но это ничего – грусть ее скоро кончится, они все будут счастливы: Алена, мама и Люба. А те, прочие, им вовсе и не нужны. Этот Юлиан – их отец-не отец – пусть катится куда подальше, и без него проживут прекрасно, и муж Аленушкин тоже. Они такие же подлые и злые, как девчонки с фабрики. Если уж отец – хоть и не родной – обвиняет свою дочь – да такую дочь! – в таком ужасном злодеянии, грош ему цена, паскудный он человечишко. И не нужен он им вовсе. А этот Федор Михайлович – дурак, ничего-то он не понимает, у него на уме одни деньги, как будто в них счастье. Говорит: «Вы, Любовь Романовна, так рассуждаете, потому что всегда жили в бедности и богатой жизни совсем не знаете, а вот появятся деньги, начнете тратить – и остановиться не сможете, поймете тогда, как это приятно». Можно подумать! Вот у нее сейчас целая куча денег (то, что четыре месяца на машинку откладывала, решила на праздник пустить), ну и что? Купила юбку, именно такую, какую захотела, а не ту, которая подешевле, купила нарядную блузку, купила красивый букет цветов в дорогом магазине, торт еще купит и тоже не поскупится, а дальше-то что? У Алены много разной одежды, они теперь все это смогут носить на двоих, по очереди.
Много денег не надо, разве что в банке на книжку откладывать на черный день. Но им теперь это и не понадобится, да и никакой черный день у них не настанет, если они будут вместе. Мама тоже так думает. Маме она про Алену давно рассказала, в тот же день, когда ее увидела, и полюбила, и представила, как они станут жить вместе, – не смогла удержать в себе счастья. Они вдвоем теперь мечтают об этом прекрасном времени. А в тот день…
Она была счастлива, счастлива, вся наполнилась счастьем до самых краев, но было в этом счастье что-то такое грустное, и в груди стало так больно, не передать! Отчего? Тогда она и сама не могла понять, вспоминались школа и фабрика, и слезы текли сами собой. А потом поняла: это прошлое из нее выходит по капельке, чтобы душа очистилась для новой жизни.
В школе ей было ни хорошо, ни плохо – в общем, нормально. Все были такие же, как она, глухие, а многие – больные. Никто ни с кем не дружил, но все были вместе. Можно было сказать: «мы» – имея в виду класс, или: «У нас с девчонками». Она, Люба, была заключена в это «мы» и не знала, как это здорово. А потом наступила фабрика – и «мы» стали они, а Любу из общего круга исключили. Они над ней постоянно смеялись, и, чтобы как-то сосуществовать с ними рядом, она придумала формулировки: «сами дуры» и «на себя посмотрите». И старалась не брать их насмешки в голову, гордо проходила мимо и делала вид, что ей глубоко наплевать, а они смеялись еще больше. Да что ж она, в конце концов, не понимала, над чем они смеются? Прекрасно понимала. И этот Федор Михайлович не открыл Америку, когда ее недостатки перечислял. Сама знает, что не такая, как все, сама знает, что калека убогая, но главное – жить не умеет, а они умеют, им это никаких усилий не стоит. Потому они и смеются, потому издеваются над ней. Жить не хочется, хочется умереть.
А тут вдруг Алена.
Он, этот Федор Михайлович, хоть и дурак и ничего, кроме денег, не понимает, но сделал одно прекрасное дело (по глупости сделал, но вышло прекрасно): дал ей возможность поселиться в Алениной квартире.
А началось все с паспорта. Однажды на очередном свидании (пусть их встречи называются свиданиями, в этом ведь нет ничего плохого, ну вот, она так и говорила: иду на свидание и загадочно улыбалась) он сказал: «Любовь Романовна, я приготовил вам сюрприз» – и подал ей паспорт. Она очень удивилась, раскрыла – а там – боже мой! – паспорт-то на имя Алены! С ее, Любиной, фотографией. Как будто это ее паспорт, как будто она уже стала Аленой Юлиановной Озерской. Он сказал, что паспорт не настоящий и никакого юридического значения не имеет (или что-то в этом роде, она точно не помнит, как Федор Михайлович выразился), но что так ей легче будет прочувствовать свое будущее положение, примерить на себя образ, как примеряют платье в магазине – оно еще не твое, но скоро станет твоим. А Люба тогда подумала: лучше бы там была фотография Алены, можно было бы смотреть, смотреть, сколько хочешь, ее Аленушка всегда жила бы с ней рядом. Так ему и сказала. Кажется, Федор Михайлович расстроился. У него ведь одно на уме: восстановить справедливость. Ну какая же это справедливость! Разве справедливо занять место другого человека? Да и не нужно ей вовсе это место, ей совсем другое нужно: любить, любить, любить без предела, и чтобы ее любили. И маме тоже.
Как же он все-таки Алену ненавидит! Что он про нее только не говорил! Его послушать, так Аленушка – просто какое-то исчадие ада. Но Люба его прощает, наперед за все прощает, потому что Федор Михайлович придумал в конце концов такое!..
Это было неделю назад. Он принес ей ключи от Алениной квартиры и предложил, пока она в доме отдыха, там пожить. Федор Михайлович все еще надеется подсадить ее на богатую жизнь – всеми способами добивается, чтобы она захотела занять Аленино место. Смешно, в самом деле!
Алена приедет завтра – неизвестно только, когда именно, утром или днем, – и они устроят праздник, самый веселый, самый радостный праздник на свете. Это мама придумала. Федор Михайлович ничего об этом не знает, Люба не стала ему рассказывать, она вообще в последнее время с ним мало чем делится: у него свой план, а у них с мамой – свой, его не касающийся. Хотя про встречу с Алениным мужем, может быть, и стоило рассказать. Мерзкий тип этот Валерий, понятно, почему Аленушка с ним не живет, Люба тоже с таким жить не стала бы. Она его сразу раскусила, только признаваться не хотела, решила посмотреть, как он себя дальше поведет, и вообще посмеяться над ним. Сел в калошу, ничего не скажешь! Он ей деньги стал предлагать, чтобы она от Аленушки отказалась. Чего захотел! «Двадцать тысяч, – говорит, – вас устроят?» Вот дурак-то! Да она от Алены за все богатства мира не откажется! Счастье ее, ее ангел, сестричка любимая. Жизнь стала райским блаженством с тех пор, как у нее появилась Алена.
Обнять, прижаться к ней и заплакать.
Завтра.
О таком она и не мечтала.
Завтра…
А сейчас нужно занести цветы и сходить купить торт. Вдруг Алена приедет с самого раннего утра? Она проснется, откроет глаза, а перед ней… Она тогда подумает: продолжение сна? Наяву такого счастья быть не может. А Аленушка ей улыбнется ласково-ласково и скажет: «Доброе утро, сестренка».
Нет, о том, что они сестры, Алена еще не знает, это еще предстоит объяснить.
А вдруг она не захочет? Вдруг Люба ей не понравится? Вдруг она тоже решит, что убогая, что не достойна быть ее сестрой? Что же тогда?
Этого не может быть! Такого произойти не может! Потому что тогда… Как же ей тогда жить? Без ангела жить, без счастья жить? Если ангел от нее откажется, ангела она возненавидит, божество свое возненавидит.
Нет, этого произойти не может! Уж она-то знает Аленушку. Целый месяц изучала, жила, дышала только ею одной. У нее есть тайна, страшная тайна от всех. Кроме них с мамой. Тогда, месяц назад, она украла у себя часть денег – ну из тех, что на машину откладывала, – и купила фотоаппарат-«мыльницу».
Взяла отпуск за свой счет, вдобавок к законному, на фабрике и стала фотографировать Алену, девочку свою ненаглядную. Это чтобы маме показывать, чтобы не одной в великом счастье жить. И еще для того, чтобы было с чем по вечерам оставаться. Дни-то были и так заняты Аленушкой. С самого утра подъезжала к ее дому и ждала, ждала. Почти каждый день ей удавалось дождаться – Аленушка выходила из дому: когда в магазин, когда так, гуляла. Один раз, перед самым отъездом, отправилась к своей маме на кладбище. Это для нее она белые гвоздики покупала.
Аленушка не может от нее отказаться! У нее такие глаза! Печальные, но добрые, добрые и мудрые глаза. Она не откажется, она полюбит ее всей душой, они будут все очень любить друг друга и жить вместе – счастливо жить.
Счастье начнется завтра. Завтра начнется с праздника. Аленушка приедет, и Люба сразу позвонит маме – так они договорились. Мама сегодня вечером поставит тесто и напечет пирогов с горбушей.
Нет, не откажется Аленушка от нее!
Цветы все-таки надо занести. Ветер колышет букет и шуршит целлофаном. В Аленушкиной куртке на меху тепло, потому что она Аленушкина, но отчего-то знобит. Наверное, это нервное. Недоверчивая
