Спасительницы! Какая у него может быть спасительница? Разве что сиделка при дрожащем психопате. Спасти его ничто не может. Он это понял три дня назад, когда чудом уцелел – понял, что вовсе не спасся, а просто отсрочил свою гибель. Его убьют, все равно убьют – найдут и убьют. И нет никакого смысла прятаться.
Но он спрятался, залег в этой съемной квартире и принялся судорожно на что-то надеяться, на некое «вдруг»: вдруг обойдется, вдруг не найдут, вдруг он придумает что-то. По норе своей ходил на цыпочках, стараясь не производить лишнего шума, не раздергивал шторы на окнах, не включал свет – так и жил все эти три дня в полумраке и страхе, но с надеждой на «вдруг». А сегодня позвонила Алена – и надежда рухнула. Вот оно и настало. И чего ей в доме отдыха не сиделось? Украла день жизни и у себя, и у него.
Валерий поднялся, прошел на кухню. Вытряхнул из кастрюли в ведро, наверное, с полкило гущи – он варил себе кофе в кастрюле, потому что жил по-походному и потому что кофе теперь требовалось много. И сигарет много, и коньяка много. Раньше, в той, другой жизни, он почти не курил – одна-две сигареты в день, и кофе пил без кофеина, маленькими чашечками. В той, другой жизни он заботился о своем здоровье, ведь жить собирался долго. Теперь, после того как его чуть не убили, заботиться о здоровье стало глупо и смешно. Кой черт о нем заботиться, если в любой момент… Ополоснул кастрюлю под краном, насыпал из банки кофе, залил сырой водой, поставил на огонь. Если бы раньше при нем кто-нибудь вот так сварил кофе, он бы и пить не стал, посчитал бы, что это просто отрава. Вытащил сигарету из пачки, закурил. По лестнице прогрохотали шаги. К нему? Нашли уже? Во двор въехала машина, просигналила под окном. Сигарета обожгла пальцы, он и забыл, что закурил, стоял ни жив ни мертв, втянув голову в плечи, прислушивался.
Ну какой из него спаситель? С ума бы не сойти от страха. Может, не ехать?
Не ехать нельзя. Никак нельзя, черт возьми! Алена – не Галина, Алена не простит. Да он сам себя не простит, если не попытается хоть что-нибудь сделать…
Все началось с этого дурацкого письма. Если бы Валерий только мог предположить, чем все кончится!.. И зачем он полез в этот чертов почтовый ящик, он же месяцами туда не заглядывал? А тут… Шел по лестнице, потому что что-то случилось с лифтом (у них в доме такого не бывает, а в этот день, как назло, случилось), ему навстречу попалась соседка, Елена Петровна, из семнадцатой, с журналом в руке, и он вдруг представил, что сейчас откроет ящик, а там письмо от Алены из дома отдыха или хотя бы открытка – окончание блокады, которая длится вот уже полгода.
Письмо в почтовом ящике действительно было, только не от Алены. Он ужасно расстроился, обиделся на нее и рассердился на жизнь в целом. Сердился он все время, пока поднимался к своей квартире, открывал дверь, раздевался, мыл руки. А потом прочитал письмо (адресовано оно было почему-то Алене) и понял, что в руках у него главный козырь – и против Алены, и против Юлиана – против всех. А кроме всего прочего, у него уже тогда возникло предчувствие, что жизнь его теперь круто переменится – он еще не мог объяснить почему, просто почувствовал.
Переменилась, ничего не скажешь! Только совсем не так, как он предполагал. Он думал – удача, которая выпадает раз в жизни, да и то только счастливчикам, а оказалось – выпала смерть. Письмо принесло несчастье. Как когда-то принесла несчастье женитьба на Алене. А ведь поначалу получилось все как нельзя лучше. И любил он ее, честное слово, любил, дело было далеко не только в фирме ее отца – Алена была именно такой, какой и должна была быть его жена: красивая, стильная, хорошо образованная, достаточно умная, умеющая себя подать. О душевных качествах он не задумывался – и зря: именно эти самые душевные качества и сыграли главную роль – несчастную роль. Кто же мог знать, что Алена окажется такой непростой: такой жертвенной и в то же время непрощающей. Да просто дурой она оказалась, разрушила их совместно нажитую жизнь.
Если быть до конца откровенным, не с письма все началось, с их ссоры полгода назад. А если уж быть совсем откровенным, не Алена дура, а он подлец. И дурак. И слабый. И трус. И полюбить не сумел, так полюбить, как она. И потому даже не попытался спасти. Ее ведь тогда, полгода назад, спасать нужно было, а сейчас уже поздно, сейчас броситься на ее спасение – это просто отдать старый долг, отчитаться перед бухгалтером своей совести, счет закрыть, рассчитаться, а не прийти на помощь в беде. Он не жену, не любимую женщину идет спасать, он идет к кредитору. Все эти полгода он ненавидел Алену. Все эти полгода он ее яростно, до потемнения в глазах любил. И потому обзавелся Галиной. Чтобы не выть по ночам, не вгрызаться зубами в подушку. Чтобы в тюрьму не сесть. Потому что желание убить Алену – забить ее голыми руками, бить, бить, упоительно долго бить – подступало все чаще.
Она его не простила. А он-то ее простил? Как он мог простить то, что она с ним сделала?
Тогда, полгода назад, Алена решила, что он убил ее мать, и принесла себя в жертву: написала признание, что убила она. «У меня были только вы, – говорила Алена ему потом, – ты и мама. Я не могла потерять вас обоих, не могла остаться одна и потому решила: сохраню хоть тебя. Я никогда бы тебя не простила, я тебя бы возненавидела. Возненавидела и продолжала бы любить». Как вообще могла прийти ей в голову такая дикая мысль, что он, Валерий, – убийца? Убийца ее матери? Валерий убил Валерию, а она принесла себя в жертву – отличный расклад! Он женился на нормальной девушке, а оказалось, что она клиническая дура, да еще с нездоровыми фантазиями, да еще эгоистка: как он-то должен был жить, приняв от нее такую жертву, каким подлецом себя ощущать?
Он и есть подлец, что уж тут говорить, что оправдываться! Алена собой пожертвовала ради него, а он сразу поверил, что она и есть убийца, и отошел от нее. Испугался и поверил. И предал Алену. А потом, когда все разъяснилось…
Он привез ее домой прямо из следственного изолятора. Встретил, так сказать, у ворот тюрьмы. Думал ли он когда-нибудь, что станет встречать кого-то у ворот тюрьмы, да не просто кого-то, а собственную жену? А вот пришлось. Валерию было страшно стыдно. Больше всего он боялся, что его увидит кто-нибудь из знакомых, и оттого сердился на Алену, но не хотел показывать виду и что стыдится, и что сердится. Тогда-то, у ворот тюрьмы, ему и пришло в голову привезти Алену к себе, а вернее, в квартиру, которая должна наконец стать их общей – семейным гнездом. С его стороны это тоже была самая настоящая жертва: он ведь не знал еще, в чем там дело, почему Алена написала признание в убийстве, а то, что ее отпустили, – ну мало ли? Может, отец заплатил, и дело закрыли, а она и есть убийца. В таком случае жить с ней он, разумеется, не будет, постарается поскорее развестись, но сегодня она пусть об этом не знает, пусть думает, что все у них по-прежнему хорошо. Он подбодрить ее хотел и утешить, потому в свою квартиру привез – в «их» квартиру. А она не только не оценила жертвы, она…
Потом-то он понял почему, когда Алена ему все рассказала. Уж конечно, ее жертва была несоизмерима с его мелкой, незначительной жертвочкой, но ведь тогда-то он ничего не знал! Не знал и не мог предположить, что Алена ради него пошла на эшафот. И потому с самого начала выбрал неправильный тон и повел себя как дурак.
По дороге «домой» он завез ее в супермаркет, купил бутылку шампанского и цветы. Разговаривал он с ней шутливым покровительственно-развязным тоном, с такими же идиотскими шутками-прибаутками вручил Алене букет и не заметил, как изменилось ее лицо. Всю дорогу Валерий болтал не умолкая, а Алена молчала. Но он не обращал на это никакого внимания, он ничего не видел, совсем ничего. Дома Валерий первым делом усадил ее в кресло и разлил по бокалам шампанское. Он все еще ничего не знал, он все еще ощущал себя героем – благородным героем, который не погнушался заблудшей душой, чуть ли не святым, лобызающим язвы прокаженного. Подал бокал Алене, встал и шутливо-торжественно произнес тост:
– С возвращением, Алена.
Хотел с нею чокнуться, потянулся бокалом и вот тут-то натолкнулся на ее лицо, убитое, посеревшее, чужое лицо.
– Ты что, Аленка? – спросил удивленно, поставил бокал на стол, притянул Алену к себе. Он еще не смог оценить размеров бедствия, только удивился: совсем другое ожидал увидеть: радость, благодарность, восхищение его поступком. – Ты что, Аленка? – повторил он, не понимая, что же такое произошло. – Ты на свободе, все плохое уже позади, радуйся.
– Да, конечно, я радуюсь, – сказала она безжизненным отстраненным голосом. – Завтра маму хоронят, ты придешь?
Ну вот это уже такой эгоизм, что и понять невозможно! В такой момент – и о похоронах, могла бы подождать хоть полчаса.
– Что значит – придешь? Мы вместе пойдем.
