Бернар, который понял это так, что Карла уже не исправить, ответил: «Действительно».
Знать любит иногда переодеваться простолюдьем и уж, конечно, ей нравится казаться «проще». Отчасти поэтому в Шароле Изабелла настойчиво хаживала по окрестностям, которые назывались «природой». Ее сегодняшняя прогулка старательно копировалась с ее вчерашней, и все это вместе называлось «постоянством».
Спустя неделю она уже примелькалась работникам, купчихам и бродягам. Они даже знали ее по имени. «Это Изабелла», – объяснял поденщик своему понятливому мулу, и таким образом за прогуливающейся госпожой как бы закреплялись паспорт и подпись. Как-то раз Карлу пришло в голову составить ей компанию. «Это Изабелла, – доложила подслеповатому клошару его товарка, – а это, – добавила она, целя пальцем в насвистывающего Карла, – а это ее хахаль».
«Милая матушка!» – резво нацарапал Карл на девственном листе, но, не видя впереди шоссе, ударил по тормозам. Нужно написать ровно столько, чтобы подпись с длинношеим «Ш» («Граф Шароле, твой сын») пришлась как можно ближе к низу листа и ни в коем случае не к середине.
Он съехал вниз и подписался. Из тех же соображений туннели начинают рыть сразу с двух сторон. Чтобы обозначить объем работ. Подпись читалась так: «Я жив, здравствую и еще не позабыл тебя, дорогая матушка». Все остальное читалось так: «Мне жутко неловко посылать тебе чистый лист бумаги». В задумчивости Карл намалевал в верхнем правом углу розу, которая была похожа на паутину, у которой отрос когтистый стебель. А что? Весьма половозрелый намек. Можно понимать его как
В письме должны быть новости. Сен-Поль, Шиболет, Изабелла – вот все, о чем можно было написать матушке, ибо она все равно узнает (а быть может и уже узнала) об этом всенепременно из обычных, куда более проворных источников. Изабелла, Шиболет, Сен-Поль – вот то, о чем лучше бы ей не знать вовсе. Естественной развязкой, которую сулит ему последнее письмо, будет, очевидно, свадьба. Присутствие похищенной невесты в Дижоне лишь конкретизирует детали. Какая разница – согласится Людовик или нет? «Сен-Поль бежал. Мы взяли Шиболет. Фаворитка Людовика по имени Изабелла в Дижоне. Ультиматум Людовику отослан. Ждем ответа. Вот события последних нескольких дней, о которых тебе, верно, и без меня уже все известно».
«Граф Шароле, твой сын», – перечитал Карл, добавил к этому «люблю» и опустил письмо в конверт.
Так прошло утро. Карл сочинял, Луи спал, Изабелла вышивала в углу кружевного платочка претенциозный вензель «А.Ж.».
Это был один из тех редчайших случаев, когда Людовик принял все условия полностью, сразу и без малейших колебаний. Более того – он принял их прежде, чем на письмо с бургундским ультиматумом опустилась Большая Печать.
Людовик был умен в той степени, когда это обоюдоострое качество еще не может быть априорно отнесено в список достоинств, но уже действует в полную силу и оставляет повсюду следы своей демиургической работы.
Поэтому, как только с восточной границы отменный французский узун-кулак,[111] обустроенный и настроенный еще Карлом Седьмым, отцом Людовика, донес вести об уничтожении замка Шиболет и похищении Изабеллы, король понял всю тривиальную бургундскую одноходовку. Да, похитить мою пташку и потребовать за ее жизнь и здоровье не тысячу тысяч золотых экю, не Овернь и Наварру, а вполне равноценную вещицу – графа Сен-Поля, нашего свежего перебежчика. Заполучив же его в руки, устроить в Дижоне громкий образцово-показательный процесс по стандартам Салической правды,[112] сорвать с его герба кубики командарма и казнить как гада, клеветника и свинью в обличье лисы.
Тотчас же Людовик отдал приказ арестовать Сен-Поля. Граф был взят под стражу – учтиво, но решительно. У дверей, на заднем дворе, на чердаке и в каждой комнате приобретенного им в Париже дома появились по два вооруженных до зубов шотландца. И пока Сен-Поль, которому причина ареста сообщена не была (а зачем, собственно?), обливаясь холодным потом, слушал заунывный вой волынок, Людовик с нетерпением ожидал бургундского ультиматума.
Нетерпение Людовика было столь велико, что едва ему сообщили о появлении на границе медлительной кавалькады бургундского посольства (имевшего полномочия войны и мира на случай категорического отказа короля, а потому весьма громоздкого), он выслал ему навстречу маршала Оливье и Сен-Поля под все тем же шотландским конвоем.
Оливье, как недавний непосредственный спаситель графа от гнева бургундов, относился к Сен-Полю довольно тепло – как к найденышу, что ли. Поэтому, нарушая строжайшие запреты своего короля, он на второй день пути сообщил едущему рядом с ним Сен-Полю предысторию его внезапного ареста.
– Святые угодники! – Сен-Поль исторг мириады иронических флюидов. – И после этого вы продолжаете называть своего короля умнейшим человеком? Да когда все узнают о том, что король Франции променял графа на свою содержанку по первому требованию, а точнее,
Оливье скептически покосился на графа.
– По-моему, последний прецедент подобной доблести назывался Троянской войной.
Сен-Поль горько усмехнулся. Конечно, чего уж там, что правда то правда. И все-таки такой скороспелой сговорчивости короля Сен-Поль никак не ожидал.
– Нет, это действительно странно, – сказал граф после минутного молчания. – Неужели эта Изабелла так хороша, что ради нее король Франции готов потерять лицо?
Если бы рядом с ним был не Сен-Поль, и если бы Сен-Поль не был обречен смерти, Оливье никогда не сказал бы то, что сказал.
– Хороша, – с каким-то подозрительным, еле слышным всхлипом кивнул Оливье. И, понизив голос почти до шепота, добавил: – Это во-первых. А во-вторых госпожа Изабелла носит под сердцем ребенка от короля.
Да, ради Изабеллы король Франции был готов потерять лицо. Почему? Потому что иногда Людовик, оставшись наедине сам с собой, запирал свой лишенный окон рабочий кабинет изнутри и в кромешной темноте-тишине-пустоте разглядывал свое
Людовик, например, честно признавался себе, что, пожалуй, не очень любит детей. Да и милую Францию любит как-то странно, преимущественно через формулу «Государство – это я». Но любить и заботиться – достаточно разные вещи. Он наверняка не любит Изабеллу, но при этом недурственно заботится о ней. Вот, во время своего последнего и совсем недавнего приезда в замок Шиболет привез двух роскошных кенарей, например. А все потому, что ожидание ее (и его!) ребенка (которому, конечно, никогда не бывать королем, но Великим бастардом – запросто) оживляло в нем, Людовике, не разумное, но доброе и вечное чувствование зверя, зверя и собственника, который через обладание молодой и привлекательной женщиной приходит к собственному продолжению в будущее, и это было куда лучше, чем просто власть. К тому же до этого Людовик еще не имел счастья быть отцом (по крайней мере ему ничего не сообщали), и королю было по-человечески любопытно: как это – существо, которое наполовину я, а наполовину женщина, которую каких-то девять месяцев назад я просто трахал?
Во главе бургундского посольства стоял сеньор де Круа, фаворит Филиппа Доброго, который две недели назад, в преддверии назревавшей бучи, вернулся по требованию герцога из Дофине, где устраивал судьбу своей средней дочери.
Из-за герцогского вызова торговлю с женихами пришлось прервать на самом интересном месте. И вот теперь де Круа обижался на герцога: неужели среди тысяч вассалов Бургундского Дома не нашлось ни одного, который мог бы справить посольство в Париже? С другой стороны, самолюбию де Круа льстил тот факт, что да, не нашлось ни одного, и что он лучший из лучших в старой бургундской гвардии, особенно после глупой гибели Брийо. Поэтому де Круа то брюзжал о полном упадке морали в Дижоне, из-за которого,
