иноплемянником турским на поругание».
Карл понимал: неприлично, вздорно, бесстыдно, что ли, пить козье молоко, в котором купалась твоя жена, но поделать с собой ничего не мог, поскольку не пытался, да и не думал пытаться. Упиваясь несовершенной белизной, он стоял у чана, прогнав взашей Луи, и негромко прихлебывал, размышляя над тем, превратится ли он в козленка, в козу или, возможно, в Изабеллу.
На завтрашней охоте он убьет самого большого оленя – не удавшееся сегодня свершится завтра. На завтрашней охоте он убьет самую большую козу или, возможно, Изабеллу – не свершившееся сегодня удалось вчера. Он переел, перебрал вина, пренебрегать которым определенно вздорно, глупо, неприлично даже, он пьян и пьет козье молоко.
Луи вошел без стука, но, по издевательской деликатности, пятясь раком. Чтобы никто не подумал, что он это видел.
– Нубль, говорибль. – Карл продолжал вцеживать в себя молоко.
– Тебя отец. Вас. Призывает отец. Пап-пи-и-инька.
Ему, Луи было позволено. Ему прощалось. Луи был мальчик-пай. П-па-и-инька.
– Йо-йо-голариориорио-рио, – швейцарским молодчагой-свиристелем взверещал Карл и утоп в молоке с головой. Граф Шароле – страус, йо!
Одетый в черное с золотом сын Филиппа Доброго после нашего взаимоприятного с последним общения приглашен был и вошел незамедлительно. О большом будущем государя блеск в глазах, мокрота волос, напористая походка свидетельствовали. Наше поведением воителя веры возмущение к сему прилагаем, ибо.
– Ну же? – бросил Карл, появляясь в дверях, вперяясь в двух доминиканцев, переводя вопрошающий клин подбородка на отца, попирая важность момента, почтенье к старшим, дух эпохи.
– Ознакомьтесь, – спокойно предложил Филипп, протягивая сыну документ.
Граф Шароле быстро, решительно и развинченно подошел и взял, что давали. Двумя руками, на всякий случай, чтоб не дрожало.
– Ин сакра,[117] – громко прочел он и, прошевелив губами все до последнего вензеля, повел плечом, словно понимал язык Вергилия, Августина[118] и Каликста, но был возмущен ересью, предложенной его вниманию.
– Да, – согласился Карл наконец. – Очень красиво. В углах херувимы.
Клирики переглянулись, ибо Карлус над нами насмеялся. Давно в миру способные с почтением гласу Рима внимать и бескорыстно на щите двухчетвертном крест святой нести люди перевелись. Мы же смиренно Карлусу были улыбаться и о Турке Мегметусе, что третий год распускает зловоние в былой ромейской столице, повествовать только.
Папские легаты озалповзорили Филиппа. Тот согласно кивнул.
Восемь человек внесли кресло, ширму и прочие аксессуары, неразличимые в своей хаотической целокупности. Сейчас будет спектакль.
Облаченный в порфиру сидит в кресле. Двое за его спиной с чувством исполняют
Карл приветственно помахал ему бумагой, как Эгей черному парусу. [121]
Из-за ширмы выходит некто, пожирающий баранью ногу, ведя с собой еще четверых, с кривыми саблями.
«Серпы, – молниеносно догадался Карл. – Жнецы с пастухом, сирые и голодные. Моралите о сильных мира сего, что обижают слабых мира сего. Мораль: дай денег, добрый человек! Амораль: своим помахуй». Карл неприязненно скосился на легатов. Те, как загипнотизированные, следили за мясоедом.
«Павэлытель всэх нэвэрных, сулатан Мэхмэд», – рыкает пастух к досаде обознавшегося Карла и тычет себе в грудь жирным пальцем. Его свита потрясает саблями в адрес императора ромеев: «Айя! Айя! Айя!» Пичугоносцы и певцы пытаются оградить Константина от их посягательств, но падают, насквозь пронзенные турецкими клинками. Вопли, стоны, неразбериха, Константин закалывается кинжалом.
Тем же манером, что и турки – из-за ширмы, – выбегают лохматые собаки и, алкая крови, лижут раны павших.
Карл, почувствовав сильный позыв к облегчению, поспешно выбежал вон.
– Вообрази себе, я возвращаюсь и застаю отца хохочущим вместе с попами, словно я сел на пирожное или папа оказался обрезанным.
Изабелла хихикнула, поворачиваясь на правый бок.
– Да, ну с моим появлением они вмиг посерьезнели и уставились на лицедеев.
Собак прогоняют. Мегмет садится на кресло Константина, опять двое машут шестами, но уже с полумесяцами, а двое воют какую-то дрянь, вроде бы «алабар-балабар». Мегмет доедает свою баранину и, перекосившись от ушей до самых пяток, гундит: «Тры лэт, как сыжу зэдэсь. А сыкоро сыдэть и в Дыжоне буду».
Карл, недолго думая, свернул ему кукиш, который Мегмет поспешил не заметить.
Ширма – обиталище, похоже, всех и вся, граф теперь не удивился бы и появлению Левиафана – исторгла на этот раз молодчика, кавалера ордена Золотого Руна, одетого в черное с красным Андреевским крестом. Стяг над его головой, надписанный
Легаты пристально следили за зеркальным восторгом Карла. Граф Шароле был бел. Я? Это я?
– Вывести такого ублюдка, такого итальяшку и, самое мерзкое, действительно похожего на меня! – говорит взбешенный, все еще взбешенный Карл в лицо Изабелле.
Слева ему ответил поцелуй Изабеллы, справа – укус заблудшей блохи.
За спиной дукса-бургундукса появились воинственные клевреты (давешние лизаные собаками ромеи[123]), кто в чем – в бригантинах,[124] в железных перчатках, в сапогах. После сцены изгнания Мегмета, в целом аналогичной гибели Константина, молодчик с Андреевским крестом уселся на нагретое местечко, и к нему из-за ширмы повалил благодарный народ, включая ромейское духовенство, с инсигниями,[125] дарами и славословиями. Представление окончилось всеобщим хором «Вновь свободен Град Господень».
Не свершившееся сегодня не свершится никогда. Вместо самой большой охоты Карлу предложили Десятый Крестовый Поход.
– Я буду королем, а ты – королевой ромеев. И мы будем грешить вовсю до конца наших дней, потому что в ад паладинов не пускают – от них самого Сатанаила тошнит, – убежденно говорит Изабелле Карл.
Изабелла с сомнением вздыхает.
В довершение сообщаем, что Карлус хоть и переменчивым, но рьяным и благочестивым весьма защитником веры нам представился. Согласие изъявив турок истреблять, он крест поцеловал коленопреклоненно и вежливо с нами распрощался. Братья Николай и Патрик, Отца Небесного слуги.
– Что значит «подумал и передумал»?! – рокотал герцог Филипп. Лицо герцога пошло малиновыми пятнами. Угол рта подергивался, покусываемый нервным тиком. – Что значит «опрометчиво согласился»?!
– То и значит, что перед монахами было неудобно, они все устроили довольно смешно, жаль было их разочаровывать, – объяснил Карл. – Но сейчас они ушли, и как будто рассеялось наваждение, сейчас я трезво взвесил силы, по натуре я не авантюрист, да и вообще – кто в наш просвещенный век воюет за библейские территории?
– Я, я воюю! И ты будешь воевать! – побуревший от возмущения Филипп сопроводил свою тираду жестикуляцией в духе красноармейского плаката о добровольцах.
– Отец, вам не следует так переживать, – интеллигентно вставил Карл.
– Нет, мне следует. Следует переживать! Мой сын ничтожество, хочется… хочется… постриг принять –
