сдаться в плен и ранили Карла повторно, на этот раз в шею, но наконец подоспел наш отряд, и кавалеристы ускакали. Сражение в тот день было, конечно, проиграно, но мой граф утешился шрамами, которых раньше ему так недоставало.
Из всех Великих герцогов Запада Филипп Добрый пробыл у власти дольше всех и отошел в мир иной с легким сердцем. Он оставил крепкое государство, взрослого наследника и трепет в сердцах врагов.
Умер он 16 августа. А потом, когда все как следует проплакались, приняли посольства со всей Европы, отстояли на заупокойных мессах и перессорились над завещанием (ссорились бастарды, разумеется; Карл величественно проигнорировал эти мелкие дрязги), наступила зима.
В этом году больше не воевали, а в августе следующего, 1468 года, после нескольких удачных демаршей Карла в направлении Парижа, Людовик запросил мира.
Оба, и Карл, и Людовик, не очень-то любили вспоминать о том, что они не одни в геополитической вселенной. Ведь, помимо них, было в Европе еще много буянов, наделенных собственными землями, замками, крепостями, сокровищами и, главное, собственным честолюбием. Был весьма могущественный герцог Бретонский. Были герцоги Анжуйский, Беррийский, Савойский, Лотарингский и многая, многая прочая. Были королевство Кастилия и королевство Португалия, королевство Англия и королевство Сицилия, была Фландрия с ее мятежными городскими магистратами и Шотландия с беспокойными танами. Был Швейцарский Союз. Была тяжелая и хмельная гроздь итальянских республик. Была, в конце концов, необъятная Священная Римская империя. Каждый всегда мог ударить в спину, порою составить компанию в кровопускании третьему лишнему, изредка – повернуться ко всему миру спиной, тем выказывая себя принципиальным нейтралом.
Все мудрые и утомительно конгениальные политические решения сводились к тому, чтобы подписать за себя представительную кодлу задиристых суверенов,[164] заручиться нейтралитетом боязливых и, возогнав боевой дух союзников щедрыми посулами, устроить недругу внушительную
Так уж получалось, что англичане, бургунды и герцог Бретонский составляли одну относительно устойчивую команду против Франции. Зато у французов была и в Англии, и в Бургундии своя пятая колонна. В Англии – шотландцы, во владениях герцогов Бургундских – богатые, жадные и вольнодумные фландрские города: Льеж, Гент, Брюссель etc. Когда французские короли хотели насолить бургундам, они раздували во Фландрии мятеж. Когда англичанам – женились на шотландских принцессах. Поэтому первой женой Людовика была Маргарита
Когда ле Дэн и с ним двое профессиональных киллеров въезжали в Льежскую область по благообразной легенде странствующих жонглеров, Людовик получил пренеприятное известие. Герцог Бретонский – в последний год хворый, а оттого нейтральный, как аргон – неожиданно поправился и взялся за оружие. Людовик как раз собирался дать бургундам генеральное сражение, когда у него в тылу появились бретонцы.
Людовик пораскинул мозгами, взвесил шансы на победу и заключил, что в этом году воевали уже предостаточно и не стоит пытать счастья в сомнительной свалке на два фронта.
Карл принял его послов благосклонно. Да, можно поговорить о мире. Да, можно попросить бретонцев вернуться в родные пенаты. Да, можно разойтись за отступные. Но разговор возможен только с Людовиком лично и только на его, Карла, территории – в Перонне. При этом он, Карл, может дать гарантии личной безопасности государя лишь в том случае, если армия короля не сдвинется с места, а сам король явится со свитой не более чем в сорок человек.
Людовик согласился и (три пишем – два в уме) послал вдогонку за ле Дэном гонца. «Операцию отменить, в Льеже не баламутить, вернуться в Париж и ожидать дальнейших указаний. Центр». В двадцати милях от Льежа королевского гонца убили четверо нищих крестьян, сдуру принявших его за бургундского сборщика налогов. Но Людовик об этом не знал.
Третье подряд солнечное утро наступило в полном соответствии со вчерашними знамениями и наконец-то принесло герцогу облегчение. Ловкий Жануарий освободил от щетины не монаршие, но помазанные скулы, щеки и то, что не имеет имени, однако же предохраняется в бою верхней пластиной нагрудника, то, что покрывает заднее полукружие скрипки, то, что все-таки обрастает щетиной.
Карл, чуть запрокинув голову назад, растянул пальцами красивый шрам и с легким беспокойством удостоверился, что его уже почти не видно, что он сам, не хранись в его памяти сотен слепков с этого восхитительного шрама, который помнился ему еще совсем свеженьким, юным, сочащимся кровью и сукровицей, потом постарше, взятым коричневым струпом, зрелым, розовым, медленно утопающим в коже, слепнущим, бледнеющим и безвозвратно уходящим в прошлое, он сам едва ли разыскал бы его без посторонней помощи – чьей?
Карл был почти здоров, и все-таки улыбнулся печально, поддавшись на мгновение какой-то неуместной, дикой и вообще невозможной для него мысли о бренности бытия. Печальная улыбка тоже была невероятным лицевым жестом, столь же невероятным, как, например, имя того, что обрастает щетиной, но не щека, не скула, не шея. Уличив зеркало в лживости – улыбалось оно, зеркало, не я, – Карл оттолкнул руку Жануария, служащую обманщице (зеркало
– Доброе утро, сеньоры! – пророкотал он Ричардом Львиносердым, впитывая звон отзывчивых хрусталей, млея в льющемся отовсюду восхищении, растворяясь в преданности и улыбках. И часом позже, сытый, доодетый, подобревший, подсаживаемый в седло мощнодланными оруженосцами, проворковал себе на ушко, как хорошо было бы удвоить количество придворных и тем самым учетверить, удесятерить число зеркал, в которых сияешь.
Король Франции Людовик XI проехал через пероннские ворота почти частным лицом. Его свита была бедна, отряд бургундских конных арбалетчиков больше походил на стражу, чем на почетный караул. Собственно, являлся, не походил, и Людовик мог лишь утешаться длинным перечнем родственников и ларов, которые были умерщвлены коварством неприятеля на переговорах.[166]
Король знал, что оборачиваться нельзя. Обернувшийся всегда рискует увидеть за спиной Содом или что похуже. И все-таки Людовик дерзко обернулся, как скифский наездник, целящий в преследователя. Сир, ворота уже заперты, сир.
Свита Людовика, сомневающаяся, молодящаяся, зашуганная, двигалась от ворот куда-то (никто не знал куда) в глубь города. Встречный же кортеж, во главе с Карлом, шел шагом – уверенный, сытый, нахальный – навстречу ей. И в этом не было ничего от шахмат.
Кюхенмейстер[167] некогда поделился с Карлом соображениями насчет брюссельского салата. Не только он сам, но и вообще никто из его собратьев по ремеслу не знал наверняка – такова была вера кюхенмейстера – что это за салат, чем его приправляют, из чего составляют и зачем, но когда гости сеньора требовали «Нам брюссельского салату, живо!», ему ничего не оставалось, как приготовить нечто сообразно одному золотому правилу кухонного катехизиса, такому: класть только самое свежее и вкусненькое и ничего не варить. Тогда говна точно не выйдет!
Если сегодня получше смешать, накрошив и нарезав, улыбчивые зеркала, обожание женское, жужжание восхищенное, предвкушение триумфов, бенефиций[168] и в конце концов столь выгодное стратегическое положение («О, наконец-то враг мой во власти моей!» – мог бы торжествовать недалекий, дешевый мститель внутри Карла) и подсолить это добрым расположением духа, то получится… получится… получится недурной пероннский салатец. Откушайте, почтенные монсеньоры!
