С Луи было довольно, он сделал вид, что не узнает и отвел глаза. Здесь эт нунк[183] он ничего предпринимать не будет. Он не такой осел. Он другой осел, как выяснится впоследствии.
Луи повернулся к Эстену и сказал:
– Вот как? А я думал, что штолен с твоего донжона так и не увидишь.
Краем глаза Луи заметил, что юный тонкогубый щеголь повернулся к ним спиной и уходит в лес.
– Послушай, Эстен, ты должен меня простить, ты не должен на меня обижаться…
Луи качался с носков на каблуки, озабоченно почесывая щеку острием даги. Эстен сидел перед ним на табурете, у его горла блестел нож швейцарца, еще трое стояли в углах комнаты. Выкрасть Эстена не составляло большого труда, ибо он, приняв приглашение на ночной дебош в честь отъезда Луи, выкрал себя сам.
– …но еще раз объясни мне, что тут у вас происходит. Пожалуйста.
Эстен был очень простым, умеренно честным и подозрительно памятливым мужиком. Отродясь не зная никакого языка, кроме скверного французского, Эстен тем не менее мог звук в звук воспроизвести несколько подслушанных магических формул. Или, например, нахватавшись за три месяца летней кампании под лилейными штандартами рыцарского куртуазного жаргона, изъясняться как кавалер ордена Подвязки.
– Монсеньор Луи, – сухо ответил Эстен, – я со всей возможной искренностью заверяю вас в том, что в решете моего разума остались одни лишь плевелы лжи, в то время как зерна истины просыпались в ваши уши все без остатка.
– Верю, – буркнул Луи, который очень тяготился своей ролью палача и мучителя; он жестом объяснил швейцарцу, что нож можно убрать.
Это было опрометчиво.
Стоило верзиле отвести миланскую сталь от горла Эстена, как удар локтя переломил его мускулистые стати, а барон-лесник уже овладел его ножом и задешево продавать Луи зерна истины со всей очевидностью не собирался.
Дрались они минут пять, не проронив ни звука, и Эстен убил четырех швейцарцев. Одного за другим. Потому что их двуручным мечам было слишком тесно в маленькой комнате, а единственный короткий, удобный меч Эстен принес с собой, и тот скучал в ножнах на гвоздике, пока не дождался объятий бароновой длани.
Благородный Эстен пощадил Луи и, наподдав ему для острастки носком по печени, сообщил:
– Теперь мы вроде совсем квиты, хотя нос я тебе и не сломал. Теперь слушай полную правду, которую я клялся унести с собой в могилу, но мои хозяева углядели на твоем челе пароль следующего мая и разрешили рассказать тебе все, что я знаю сам.
В позапрошлом году в моем лесу появились двое – мужчина и женщина, каждый с виду лет тридцати. Я нашел их, когда они обустраивали себе покои в заброшенных штольнях. Я хотел убить мужчину и овладеть женщиной, но они сломали мой топор, как тростинку, и сказали, что я имею выбор: стать либо бароном, либо покойником. Я сказал – бароном. Они взяли с меня прядь волос, лоскут кожи, каплю семени и чашу крови. Через месяц они сказали, что ничего не вышло и что зайцы в этом лесу благочестивей даже такого доброго человека, как я. Про барона я молчал, полагая, что спасибо и за жизнь. Потом они вызвали меня и подучили, как спасти Эдварда. Этот их заяц заманил дурака куда надо, баба его напугала, а я вроде как его спас. Я получил титул и полюбил их как родных.
Мне сказали, что есть некий сосуд, без которого их жизнь печальна, и сказали, что им вот-вот завладеет доверенный человек герцога Бургундского. Ты, ясное дело. Они научили меня, как завладеть этим сосудом. Способ показался мне ненадежным, ведь ради него я должен был пить пиво с тобой в Перонне, подставлять свой нос под твой кулачище и вообще делать все то, что мы делали вплоть до приезда в Азенкур. Но теперь я вижу, что они были правы. Как ты помнишь, третьего дня я выиграл спор и получил от тебя чашу. Позавчера ночью ко мне приходила женщина и забрала дароносицу, а вчера ночью я получил ее обратно. Больше я ничего не знаю и знать не хочу. Если нам с тобой еще суждено увидеться, значит, это произойдет в следующем мае и я убью тебя. Потому что я клянусь убить тебя при первой следующей, любой следующей встрече.
Оклемавшийся Луи, до которого слова Эстена доходили как сквозь ватное облако толщиной в парсек, но все-таки доходили, наконец нашел в себе силы сесть на полу, очумело поводя головой.
– Благодарю за откровенность, мессир д’Орв, – с трудом ворочая распухшим языком, сказал Луи. И, прекрасно понимая, что убивать его ни сегодня, ни завтра не будут, добавил:
– Но, мессир, я продолжаю настаивать на том, что мне необходимо получить хотя бы одну прядь волос с виденного нами сегодня поутру юноши.
Эстен подошел к Луи вплотную и, протягивая ему руку, чтобы тот поднялся, буркнул:
– Нет вшей жирнее бургундских.
На обратном пути из Азенкура ему, Луи, так и не удалось придумать никакой убедительной лжи для Карла. Никакой.
Поэтому, уже подъезжая к Дижону, Луи сошелся с самим собой на том, что лгать не будет. Напротив, расскажет все как есть. И за это Карл взыскует его дворянским титулом, ибо редко когда сильным мира сего приходится получать такие новости, каких у него, у Луи, полная сума.
В Дижоне Луи узнал, что Карла все еще нет. Осада Льежа затягивается, все затягивается петлей на поди сейчас разберись чьей же шее, и Карл рискует зазимовать во Фландрии. Карла нет дома. А Изабелла есть.
Измена. От «измены» необходимо воздерживаться в описании того, что происходит между мужчинами и женщинами. «Это измена!» – пусть лучше так выражается одноглазый генерал из авантюрного романа. Это ей-Богу несерьезно, когда человек, небеса которого рухнули, а звезды погасли, хрипит, возбужденно перезаряжая пистолет: «Она мне изменила!». И, между тем отмечалось, что благороден тот, кто не скажет при блеске молнии: «Вот она, наша жизнь!».
Что думала Изабелла, когда втихаря любилась с Луи? Что ей это в общем-то не нравится. Что ей это в общем-то нравится, но совсем в другом смысле.
Что ей не нравилось: Луи улыбается иногда, уже потом.
К счастью, никто никого не использовал. В том смысле, что никому от всего этого блуда не было пользы. Ни ей, ни ему. Несмотря на тысячу «но», то было приятно. Но ведь это нельзя назвать пользой – всякий знает, что приятно можно сделать себе тысячью безопасных способов. Поголодать, а потом наесться. Отсидеть нудную пьесу, а потом изругать ее в обществе тех, кому она глянулась. Или вот сплетни, мастурбация, подачки нищим, протекция смазливой молодежи. Можно петь, если умеешь, купаться в молоке, мчаться во весь опор с вершины холма, пьянствовать, жечь что-нибудь. Это будет приятно, и совсем не нужно для этого совращать жену сюзерена или рогатить мужа с его же правой рукой, приятелем, советчиком.
Итак, зачем они это делали, по большому счету непонятно. Изабелла оправдывала это соображениями квази-даосского вида. Наподобие «Так случилось, а значит это следствие естественного порядка вещей». Луи чем-то вроде любви к герцогу. Это такая любовь – что-то вроде знакомства через одну рюмку. И еще тем, что спать с герцогиней – это почти такое же в его положении безумие, каким была для Карла вот та история с белобрысым ангелом из Меца. Луи нравилось знать, что безумие герцога Карла по плечу ему, смерду.
По поводу истории с Мартином у Луи было особое мнение.
Когда все происходило, являлось, жглось и Мартин был еще жив, Луи не замечал ничего. О скандале он узнал едва ли не последним. Он был изумительно слеп, глух и отвлечен в то лето. И не мог себе простить. Это Луи! – полагавший, что знает Карла (которому он же еще объяснял, из какого места девочки мочатся и почему это не то самое место) так же скучно и хорошо, как рука знает ногти. Это было как оскорбление. И когда Карл в терновом венце с жемчужными плевками на бархатном кафтане, словно герой, вальсирующий под шелест прибоя, под плеск осуждающего одобрительного ой-ой, двинулся на замок Шиболет, Луи признал, что должен воссоздать правду, или то, что было бы даже полнее, правдивее самой правды, во что бы то ни стало. Так наливалось соком особое мнение Луи.
Для себя Луи называл бытийную канву тех событий «немецкой пиэсой». Прошел месяц, пока из
