Но эти мгновения принадлежали только ему и Наре. Грузу лет и коварным проделкам Воришки- Времени он мог противопоставить только острое, терпкое ощущение того, что называется «сейчас».
Лаурент гадал, возможно ли, чтобы связь, укрепившаяся за несколько дней, выдержала испытание десятками лет разлуки. А может быть, все, что они изведали и разделили друг с другом посреди этой ледяной пустыни, окажется иллюзией, порожденной мучительными воспоминаниями, недосыпанием и романтизмом, крывшимся в самой невозможности всего этого?
«Конечно, — думал Лаурент, — реально это или нет — все станет ясно через несколько лет».
Влюбиться — это никогда ни для кого не составляло особого труда. Всему, что случилось за эти четыре дня, суждено было обрести значение за время десятилетий разлуки. Подобно некоему качеству кванта, любовь становилась истинной, только будучи измеренной относительно всего света.
Сани замедляли ход. Лаурент Зай мысленно огорченно вздохнул. Задумавшись о будущем, он упустил настоящее.
Нара поцеловала его и встала. Они доехали до тупика в конце ледяного желоба.
— И что же теперь? Надо выбираться отсюда?
Он оглянулся назад, увидел далеко — в нескольких километрах — дом, еле видимый отсюда, примостившийся на вершине горы. Не меньше нескольких часов пути.
Нара покачала головой и указала на занавес из сосулек. Сосульки позвякивали так, словно за ними находилось что-то металлическое. Открылась дверь, и наружу хлынул теплый воздух, напоенный ароматом жасмина.
— Эта дверь ведет прямо в чайные сады, я так думаю, — сказала Нара. — Надеюсь, ты не откажешься прокатиться на дронном лифте?
Лаурент усмехнулся.
— Значит, мы сможем еще разок прокатиться?
— Конечно. Столько раз, сколько ты захочешь. Что-то словно бы надломилось у него внутри, но трещинка не увела к знакомой бездне тоски. Лаурент вдруг громко, почти истерически расхохотался и поднял со льда сани. Нара чуть озадаченно улыбнулась и подождала, пока ее любимый успокоится.
Когда Лаурент наконец отдышался, эхо его хохота еще долго звучало где-то вдали. Еще удивительно, как он не вызвал своим смехом лавину.
Он почувствовал, что в краешке глаза застывает слезинка.
— Лаурент?
— Я просто вот что подумал, Нара, у тебя ужасно умный дом.
3
БОЕВОЙ ТРОФЕЙ
Когда войска одного и того же народа получают приказ сражаться друг против друга — всему конец.
Другой пришел к ней и стал говорить о мраке. Слов не было — только серые силуэты, возникавшие из тумана посреди пещеры, мрак которой посылал блуждающие огоньки ее зрительному нерву. Было так темно, что уши улавливали малейшие шорохи. Ее слепота придавала всему вокруг спокойствие и роскошь.
Да, роскошь, хотя теперь многого недоставало. Острые грани желания, радости плоти, все привкусы драматизма, ожидание и страх, надежда и разочарование — весь взбудораженный пейзаж неуверенности преобразился в безжизненную равнину. А скоро, как объяснял Другой, она навсегда забудет о призрачных очертаниях этих угасающих эмоций.
Другой вел ее к кроваво-алому горизонту.
Она не знала, куда они идут, но не тревожилась из-за этого. Другой объяснил, что тревога — всего лишь одно из того многого, чего теперь не стало.
Мертвая женщина сделала глубокий, спокойный вдох. Страха больше не будет, не будет никогда.
Алый горизонт раскрылся — будто щелочка, когда приоткрываешь глаза.
— Рана Хартер, — произнес чей-то голос.
У женщины невысокого роста, стоявшей в изножье кровати, была землисто-серая кожа — именно такая, какая бывает у мертвых. Она была одета по-имперски, в тускло поблескивающую, цвета ружейной стали форму сотрудницы Политического Аппарата.
— Да. Я знаю, кто я такая.
Женщина кивнула.
— Я — адепт Хартер Тревим.
— Почтенная Мать, — проговорила Рана. Другой обучил ее правильным формам обращения. (Другой жил внутри нее, словно внутренний орган, как справка к компьютерной программе, как легкая разновидность вторичного зрения.)
— Ты будешь жить вечно.
Рана кивнула. И тут же на миг словно потеряла ориентацию в пространстве и встревожилась из-за этого, и стала гадать, не надо ли ей радоваться. Бессмертие являлось самой высокой наградой, которую в ее стране могли пожаловать гражданину. Рана Хартер была слишком ничтожна, ее никчемный разум не осознавал, за что ей — такая честь. Но радость оказалась слишком сильной эмоцией. Рана Хартер снова закрыла глаза и задумалась о тонкой красоте вечности, в которой присутствовала прелесть геометрической простоты. Луч ее жизни тянулся в бесконечность.
Однако вопрос не желал уходить: почему она — простая сотрудница милиции, девчонка, которую когда-то исключили за неуспеваемость из начальной школы, и в недавнем прошлом государственная изменница — стала одной из тех, кого почтили бессмертием?
— Почему я жива, Мать?
— Под действием симбианта.
Стандартный ответ. Симбиантом все остальные называли Другого.
— Ведь меня не представляли к Возвышению, Мать.
— Но ты погибла от рук врага, Рана.
— Я погибла в объятиях моей любимой, — ответила она и немного удивилась тому, что произнесла эти слова, которыми обрекала себя на проклятие. Наверное, мертвые попросту не умели лгать.
Почтенная Мать моргнула.
— Ты была в плену, Рана Хартер. Ты стала заложницей. Ты пережила ужасные времена. Разум живых хрупок, и в состоянии стресса они склонны к странным эмоциям. Ты страдала от болезни, именуемой «стокгольмским синдромом». Твоя «любовь» к той, что взяла тебя в плен, явилась извращением, вызванным страхом смерти, необходимостью за что-то удержаться — за что угодно. Но теперь ты увидела смерть и пересекла ее, и твой разум чист. Эти чувства уйдут. — Адепт сложила ладони. — Быть может, они уже ушли, и ты так говоришь просто по привычке.
Рана Хартер полуприкрыла глаза. Другой уговаривал ее согласиться, но она почему-то сопротивлялась. Она помнила птичью точность и грацию движений Херд, ровный фиолетовый блеск ее глаз, чужеродную природу ее мышления.
— Поживем — увидим, Мать.
Мертвая женщина бесстрастно кивнула.
— Ты будешь замечать, как твоя прежняя жизнь ускользает прочь, Рана. И в конце концов порадуешься тому, что освободилась от нее.
Почтенная Мать протянула руку, и Рана сжала ее. Тревим помогла ей сесть, и кровать тут же
