наскоро приобретенные на барахолке.
В общем, Люба нашла общий язык со старушкой, которая оказалась очень разговорчивой и во время беседы все к рюмочке прикладывалась. Любе три-четыре рюмочки были нипочем, а бабулю развезло. Именно тут Люба узнала о том, что Рублик сегодня будет без дам, что в таких случаях женский туалет запирают и что ключ от раздевалки уборщиц подходит к туалету малого зала. Тут-то у Любы и сложился окончательный вариант операции. Оставалось только подменить Алевтину Сергеевну. Если б она оказалась более устойчивой, то у Любы на этот случай был припасен клофелин. Но он не понадобился. После недолгих споров согласились, что Люба (у Алевтины она Зиной назвалась) сходит приберется вместо старухи. Малахова позвонила в ресторан, сказалась больной и доложила, что вместо нее придет племянница. Почти сразу старушка задремала, а Люба, надев на себя часть «гостинцев», припрятала под одеждой свое боевое снаряжение, а также черный комбинезон с капюшоном, действительно похожий на одеяние ниндзя. От этого она, конечно, потеряла талию и стала выглядеть полной. Но ничуть не огорчилась, ибо «бабкиной племяннице» совершенно не требовала стройность элегантной «Елены Лысак». Люба убрала свои длинные белокурые волосы под короткий, каштановый с проседью парик. С помощью вложенных в рот латексных пластинок изменила форму лица, сделав его одутловатым и щекастым. С помощью румян и пудры придала лицу бордовый оттенок, тонировала морщинки. Вставила в глаза маскировочные, карие контактные линзы без диоптрий. Прилепила брови под цвет парика также искусственное родимое пятно с пятак величиной на щеку, повязала платок и позвонила Сереже. Ровно в 20.00 он подогнал во двор «москвич», предоставленный Сашей из ТОО «Командир», а сам сел за руль белой «девятки», оставив «москвич» под охраной незнакомого Любе парня.
В 20.15 Сережа высадил Любу примерно в десяти минутах ходьбы от ресторана, и в 20.25 она прибыла на место. Сережа немного покатался по городу в разных направлениях, а затем вернулся и в 21.45 пригнал «девятку» во двор пятиэтажки, поставив у бетонного забора, прямо напротив трансформаторной будки. И стал дожидаться, когда появятся джипы Рублика.
Люба приступила к уборке зала примерно без двадцати девять. Закончила она работу через час с четвертью и, улучив момент, спряталась в дамском туалете, запершись изнутри. Переодеться в черный комбинезон и надеть на ноги войлочную обувь, позволяющую передвигаться бесшумно, она успела еще до приезда Рублика и компании.
Сережа занял наблюдательную позицию в пятиэтажке без десяти десять. Когда прикатил кортеж Рублика, он вернулся к машине и достал из багажника предмет, напоминающий по форме разбитую автомобильную фару. Корпус был действительно от фары, но в него был вмонтирован кумулятивный заряд, эквивалентный двум 400-граммовым шашкам. Никакого радиовзрывателя не было. Был просто электронный таймер с батарей кой и обычный электродетонатор. С помощью телескопической удочки он опустил заряд на крышу будки. Правда, не сразу — во дворе пятиэтажки гулял какой-то старик с собакой, — а в 22. 35, когда никаких ненужных свидетелей во дворе уже не было. Таймер, загодя установленный на три часа, включился после того, как Сережа концом удочки выдернул предохранительную чеку. После этого Сережа в прямом и переносном смысле смотался. Правда, не насовсем. Он опять поехал кататься по городу, чтобы не торчать тут, поблизости от грядущего взрыва.
Вернулся Сережа только за десять минут до контрольного и остановил машину за углом, метрах в двухстах от забора трансформаторной будки. Как только прогремел взрыв, он тут же завел мотор.
Люба к моменту взрыва была полностью готова. Она надела инфракрасные очки, навинтила на ствол «дрели» глушитель. Левой рукой она была готова повернуть ключ двери. Но о задержке старичка с собакой она не знала, и поволноваться ей пришлось немало. Люба рассчитывала, что взрыв произойдет в 1.10 — 1.15, и потому двадцать лишних минут ощущала острое беспокойство.
Сотрясение и гул взрыва стали чем-то вроде команды: «Пошел!»
Секунда — Люба повернула ключ в замке и выскочила из туалета. Вторая-третья — и она опознала на зеленоватой картинке среди шести человек одного — обреченного. Четвертая секунда — пуля ударила в спину Рублика. Пятая — Рублик упал. Шестая — контрольный выстрел в лоб. Седьмая-десятая — пробежка до двери, ведущей на лестницу.
У Любы оставалось в «дрели» восемь патронов, и она готова была валить всех, кто станет поперек дороги. Но этого, слава Богу, не потребовалось.
Все охранники, находившиеся во дворе ресторана, поблизости от взорвавшейся будки, получили легкую контузию и временно оглохли. Двое, сторожившие низ лестницы, ведущей в малый зал, тоже слетели с ног от толчка, но быстро очухались и выскочили во двор. Третий, охранявший вход в зал наверху, не падал и не бросал поста, но лишь до того момента, когда не услышал предсмертный вскрик Рублика. А когда в зале заорали от испуга, охранник с пистолетом в руке кинулся в кромешную тьму и… проскочил, не заметив Любу, беспрепятственно пробежавшую на лестницу.
Коридор, ведущий во двор, оказался свободен, а дверь — не закрытой. Люба, которую, возможно, и заметили на фоне снега, не привлекла внимания. Выбежавшие из ресторана пытались оказать помощь товарищам, свет во всем доме не горел, а потому понять, кто именно выскочил и что там наверху произошло, никто не успел. Зато через пару минут, когда сверху прибежал охранник, счастливо разминувшийся с Любой, и заорал: «Шефа убили!», все находившиеся во дворе, толкаясь, бросились на крылечко. А Люба тихонечко подбежала к джипу, стоявшему Дом к забору почти впритык, бесшумно вползла на крышу и им прыжком перескочила во двор пятиэтажки. Там ее уже ждал Сережа на белой «девятке», который за двадцать минут успел довезти Любу до «москвича». Пока ехали Люба разгримировывалась, умывалась и переодевалась. Во дворе дома, где обитала уборщица Малахова, в «москвич» пересела та самая дама в дорогой нубуковой куртке, которая приходила в ресторан днем: светловолосая, голубоглазая, без всяких родимых пятен и свекольного цвета щек. «Москвич» покатил в одну сторону, а «девятка» — в другую. Через четыре часа — зимней ночью по скользкому шоссе не больно погоняешь, — то есть почти в шесть утра Люба была уже в центре родной области.
До девяти утра она просидела в Лавровке, на окраине города у знакомого старика Михалыча, который испытывал острую алкогольную недостаточность. Люба предусмотрительно купила бутылку в киоске, и счастливый дед даже лишних вопросов не задавал. Спросил, правда, почему одна приехала, без Сони, но вполне удовлетворился ответом, что, мол, она в другой раз приедет.
Убедившись, что дед ужрался, а уличное движение стало интенсивнее, Люба поехала к Саше…
Ее помаленьку одолевала усталость, веки тяжелели, глаза закрывались. Отчего-то Любе вдруг захотелось уснуть и не проснуться. Такая тоска наехала — жуть. С тех пор, как она потеряла Соню, эта тоска все чаще давала о себе знать. И с каждым разом все сильней.
Раньше, выполнив то, что уже привыкла называть работой, Люба испытывала некое эйфорическое, приподнятое настроение. Она прошла там, где не могли пройти другие, обманула тех, кто мог ее убить, уничтожила цель и безнаказанно ушла. Деньги особо не радовали. Так, мусор. В прошлом году, когда Люба застрелила городского прокурора Балыбина, причем не где-нибудь, а в строго охраняемом поселке, где проживала здешняя «элита», ей одной — Соня в этом деле не участвовала — выплатили десять тысяч баксов. Да еще и Соня со своего «дела» принесла пять. Не знали, куда потратить. Распихали по каким-то счетам, чтоб кучей не лежало. А сейчас у нее одной на руках без малого четырнадцать. В сумме, если все, что уже было заработано на двоих, собрать, за полсотни будет. В бизнес, что ли, удариться? Ну уж, дудки! Еще саму застрелят…
Нет, конечно, не из-за денег они радовались. И совесть не мучила тоже не из-за денег. Пьянило то, что они не такие, как все, что играют в опасные, неженские игрушки и прошибают головы мужикам, а сами остаются целы. Ни разу ни у одной, ни у другой не проскакивало мысли, что они делают что-то ужасное, мерзкое и грязное. Ни разу! Почему? А потому что им было хорошо вдвоем. Ненормально? А они этим гордились. И запросто могли сказать: да, мы — ненормальные, да, мы — по фазе сдвинутые, да, у нас крыша поехала, но нам это нравится, и пошли все на хрен.
Сколько это могло еще продолжаться? Черт его знает! Люба была в этой паре ведомой. И потом она все-таки оставалась немножко «деревней», несмотря на то, что уже порядком нахваталась городского, могла изобразить нечто себе не свойственное, научилась прятать себя под грим и-в прямом, и в переносном смысле. А от жалости к убиенным, число которых росло с каждым месяцем, у нее было превосходное лекарство. Едва появлялось хоть небольшое сомнение в том, что человек, которого ей предстоит ликвидировать, заслуживает смерти. Люба вспоминала ту страшную для себя ночь в общежитии, когда