общество представляло собой такую огромную бюрократическую машину, что, дабы разобраться, кто в ней есть кто, надо было иметь семь пядей во лбу. Стольких пядей во лбу у начальника Шлиссельбургской центральной тюрьмы Зимберга не было.
Когда Родионов сошел на остров, в кармане у него лежало удостоверение на имя члена Совета Императорского Человеколюбивого общества статского советника Сергея Николаевича Постнова.
– Вы господин Постнов? – подошел к нему улыбающийся человечек с ласковыми глазами.
– Да, я Постнов, – отозвался Савелий.
– Позвольте представиться, помощник начальника тюрьмы Агафонов. Мне поручено провести вас в крепость.
Они прошли тем же путем, которым более полугода назад привели в Шлиссельбургский централ Варфоломея Стояна.
Начальник тюрьмы Зимберг принял статского советника Постнова весьма сухо.
– Извините, господин Постнов, – сказал он, – заведение у нас весьма конкретное, посему будьте так добры показать ваши бумаги.
– Извольте, – ответил Савелий и протянул начальнику тюрьмы свое удостоверение и «предписание», подписанное Председателем Совета Человеколюбивого общества с пометкой не чинить предъявителю сего никаких препятствий и оказывать повсеместное содействие.
– Благодарю вас, – сдержанно сказал Зимберг, возвращая документы Савелию. – Что бы вы желали осмотреть?
– Знаете, еще основатель нашего общества, незабвенный наш государь император Александр Павлович Благословенный так сформулировал его предназначение: «Надлежит искать несчастных в самом жилище их». Сия ваша обитель плача и страдания – жилище людей, преступивших государственные законы. Они преступники, но они все же человеки. И наше Человеколюбивое общество, – Савелий закатил глаза и сложил руки на груди, – ласковым обращением и спасительными советами в моем лице постарается облегчить судьбу их и, возможно, наставить на путь праведный.
– Ну, человеков-то в моей тюрьме, пожалуй, вам трудненько будет найти, – желчно заметил Зимберг. – Здесь по большей части сидят самые отпетые грешники. Не человеки – звери.
– Деятельность нашего общества сугубо благотворительная. Потому она богоугодна. А для Господа нашего Бога раскаявшийся грешник, пусть даже, как вы говорите, и самый отпетый, во сто крат дороже, чем человек, ни единожды не сотворивший греха, – наставительно произнес Савелий.
– Хорошо, хорошо. И все же что бы вы желали осмотреть? – поинтересовался Зимберг без особой охоты.
– Все, – просто ответил Савелий. – Общие и одиночные камеры, карцеры и, конечно, тюремную больницу. Ведь я, как вы уже знаете, товарищ председателя Медико-филантропического комитета общества. Я намерен задавать заключенным вопросы, беседовать с ними, с кем сочту нужным, и в этом прошу вас мне не препятствовать и не мешать. Ведь в каждом человеке, даже преступнике, есть искра Божия, – менторским тоном закончил он.
– Я вас понял, – посмотрел на своего помощника Зимберг. – Вас будет сопровождать господин Агафонов и один из наших надзирателей. Поверьте, исключительно в целях вашей безопасности, – добавил он, заметив, что инспектирующий статский советник собирается что-то возразить.
Бегло осмотрев мастерские, Савелий попросил, чтобы его провели в подвал корпуса, где находились карцеры. Три темных карцера были пусты, а из остальных семи занят был только один. Савелий попросил открыть его, что надзиратель с помощником исполнили с подозрительной готовностью.
– Ну, каково, братец, тут тебе? – задушевным голосом спросил Савелий арестанта.
– Сгодится, – с ухмылкой ответил зэк.
– А за что тебя сюда? – ласково посмотрел на него Родионов.
– Отказался встать на утреннюю молитву.
– Ты не веруешь в Бога? – с испугом спросил Савелий.
– По крайней мере, здесь, в этой тюрьме, Богу делать нечего, – искоса поглядывая на мордатого надзирателя, ответил арестант.
– Так не можно, братец, – назидательно сказал Савелий. – В Бога надо веровать, приносить ему молитвы, и тогда он не оставит тебя в своих помыслах.
– Ага, – буркнул арестант и снова посмотрел на надзирателя. Очевидно, в его глазах он увидел нечто такое, что тут же торопливо добавил: – Благодарствуйте, господин хороший, за добрый совет. Отныне кажинный день буду пребывать в молитвах.
Затем член Совета Человеколюбивого общества изволил заглянуть в общие и одиночные камеры на втором и третьем этажах и имел короткую беседу с политическими, подарив им Евангелие и добрый совет никогда больше не бунтовать против царя, потому как он есть не кто иной, как помазанник Божий. Политические кивали кудлатыми головами, улыбались и решительно обещали больше никогда не обижать государя императора, делая при этом круглые глаза.
В первом карантинном корпусе находился «зверинец» и тюремная больница. Ловко обойдя путаными коридорами камеры-клетки, Агафонов провел «статского советника» сразу в больницу.
Ее палаты понравились «господину статскому советнику Постнову». И немудрено: за сутки, последовавшие после звонка Савелия начальнику централа Зимбергу, больничка была выбелена и вычищена, сгнившая солома в подушках и матрацах заменена новой, окна начисто вымыты, около каждой кровати поставили тумбочки и плевательницы. Больные имели довольный вид, а из кухни явственно доносился запах крепких мясных щей.
– Прекрасно, – широко заулыбался «статский советник», пожимая руку тюремному доктору Густаву Иоганну Эйхгольцу и одобрительно поглядывая на мордатого фельдшера. – У вас просто образцовая клиническая больница, коей могут позавидовать даже многие и гражданские учреждения. По возвращении в Петербург я непременно доложу об этом Совету общества и нашему председателю Медико- филантропического комитета.
Двухэтажный «сарай» – второй тюремный корпус, построенный из старого острога еще петровских времен, – прошли галопом. «Помощник председателя Медико-филантропического комитета» не стал заострять на нем своего драгоценного внимания. Камеры здесь были небольшие, на обоих этажах корпуса сидели в общей сложности сто сорок человек, что вполне соответствовало всем тюремным инструкциям. Здесь было много политических, и «статский советник», решив, что политических с него достаточно, настоятельно попросил, чтоб его провели в следующий корпус.
Нехотя, очень нехотя шли по тюремному двору помощник начальника тюрьмы и надзиратель, ведя Савелия к «могильнику», как звали арестанты третий корпус. Поднявшись на крыльцо и войдя в коридор, Родионов поразился абсолютной, буквально мертвой тишине, царившей во всем корпусе. «Действительно могильник какой-то», – подумал Савелий, настороженно озираясь.
Два надзирателя, один на первом, другой на втором этаже, неслышно ступали и время от времени поглядывали в открытые волчки камер. Этажи здесь были разделены двумя узкими галереями, тянувшимися вдоль одиночек, благодаря чему все сорок дверей одиночных камер были видны сразу.
– Кто здесь у вас содержится? – шепотом, что вышло совершенно непроизвольно, спросил Савелий.
– Отпетые из отпетых, – так же шепотом ответил, не скрывая восторга, Агафонов. – На первом этаже, например, отбывает бессрочное наказание крестьянин Псковской губернии Орлов, сумевший сбежать с Сахалинской каторги со своим товарищем и съевший его по дороге. Всего его обглодал, до самых костей. За его плечами сорок одно убийство, – с каким-то восхищением добавил Агафонов и продолжил: – Есть еще некий Фурман, эсер, одесский мещанин, убивший из револьвера за просто так двух жандармских офицеров. Там же отбывает двадцать лет каторги бомбист Доценко, взорвавший заодно с могилевским вице- губернатором двух малолетних девочек-двойняшек с их старой няней и гувернанткой. А второй этаж – просто одна элита! – заулыбался во весь рот Агафонов. – Чего только стоят товарищи Гейшман и Закгейм, осужденные за покушение на белостокского полицмейстера Мацевича. Они расстреляли его коляску из автоматического оружия под названием «пулемет». Буквально превратили ее в решето. Но полицмейстер был только легко ранен. Оба получили по пятнадцать лет. Три уже отсидели. С ними участвовал в покушении и третий террорист, Гирш Немезуицкий, но он в одиночке сошел с ума и теперь пребывает в
