года назад он не пошел на майдан обмывать удачный налет, и, как потом оказалось, не напрасно, – всех собравшихся уркачей перестреляли жиганы. А когда-то интуиция подсказала ему сменить берлогу. И вновь угадал – как раз в это время на прежней квартире его поджидали оперативники.
И теперь он ощущал какую-то непонятную тревогу.
Петя Кроха вытащил из кармана кистень – вроде простенькая игрушка, гирька с цепью, которая в случае необходимости способна вогнать темечко обидчика в самые плечи. Это жиганы балуются с перышками, а уркаганы старой школы предпочитают пользоваться именно такими вещами. Кистень-то поудобнее ножа будет, а потом, и в дистанции выигрываешь.
Осмотрелся – никого. Одинокие прохожие, маячившие вдалеке, не в счет. Неторопливо, оглядываясь, направился к дому. Самое непредсказуемое место – это двор. Отсюда быстро и не выберешься, да и темная лестница может таить массу неприятных сюрпризов. Вот по двору мелькнула тень, и тотчас раздался пронзительный кошачий вой. «Тьфу ты, дьявол их подери!» – расслабился Петя и, усмехнувшись своим страхам, потопал в подъезд.
Где-то наверху послышался легкий скрип отворяемой двери. Кроха вновь напрягся. «Сквозит, – решил он, – надо бы петли смазать. Да дверь на чердак открытой держать. Мало ли чего...» А через секунду вновь раздалось продолжительное кошачье мяуканье. Кошечка зазывала своего кавалера на крышу. Крутят любовь зверюшки. От этих кошачьих романов может и кондрашка хватить.
Постояв у порога, он убедился, что в комнате царит тишина. Его старушка уже давно спала. У иконы горела лампадка, отбрасывая желтый свет в углы. Помолилась перед сном, попросила у господа прощения за возможные прегрешения, да и успокоилась на ночь.
Хотя какие у нее могут быть грехи!
Бабка лежала на низеньком топчане, уткнувшись лицом в подушку, только вот чего же она ладошку-то под голову не подложила, как бывало прежде. Ладонь-то, она, как известно, помягче любой подушки будет.
Кроха взял небольшую вязаную подушку, чтобы подложить ее под голову старушке, как вдруг услышал сзади скрип половицы. Он застыл с подушкой в руках и вдруг с ужасом осознал, что его Лукерью связали, а рот ей заткнули каким-то тряпьем.
– Не тревожь ее, пусть отдохнет, – раздался за спиной слегка печальный голос. Это был Кирьян. – Стойкая старушка, не хочет говорить, где ты.
– Она не знала, где я, – глухо произнес Петя Кроха, тронув ладонью седой затылок, на котором были собраны в жидкий пучок волосы. Лукерья слабо шевельнулась.
– Мы это поняли... Извини, Кроха, мы с ней немножко грубовато обошлись. Ничего, оклемается...
Уркаган медленно развернулся. Вот они – предчувствия, оправдались сполна. Напротив, всего лишь в трех шагах, стоял Кирьян Курахин. На красивом лице печальная улыбка.
– Чего хотел? – глухо произнес Кроха и посмотрел на коптящую лампадку. Лик Богородицы выглядел как никогда скорбно.
– Это я у тебя хотел спросить, чего ты хотел. Ты меня искал, вот я и здесь. Только сразу хочу тебя предупредить, не нужно всех твоих фокусов с кистенем. Наслышан!.. В этом ты мастер. Искушать судьбу не стану. Вправлю тебе в грудь пару пуль, и дело с концом. У меня, знаешь ли, на жизнь собственные планы имеются.
– Теперь не ищу. – Петя Кроха безвольно опустился на грубый табурет, тонко скрипнувший. Жалостливо получилось.
– Зато ты мне понадобился. Ты, конечно, сука порядочная, и место тебе... как и бабке твоей, в земле, – чуть повел Кирьян пистолетом, – но я дам вам шанс упокоиться от старости. Да и не так уж много осталось.
– Чего тебе от меня надо?
– Самую малость, – на лице Кирьяна промелькнула какая-то странная улыбка, – я знаю, что ты дружен... Ну, скажем, с Хрящом... Ладно, ладно, не отпирайся. Что-то вас там связывает, очень серьезное. Да и в пивной тебя с ним видели. Маскарад у него был хорош, только ты ему скажи, что он меня не убедил. Так вот, организуй мне встречу с ним.
Уркаган задумался. – Что же ты молчишь? – спустя минуту угрожающе спросил Кирьян.
– Потолковать, значит, хочешь? – наконец произнес Петя Кроха. – Так о чем перетирать станешь?
– Это мое дело.
– Только ведь он спросит у меня, что за дела-то. Чем крыть?
Кирьян ненадолго замолчал.
– Скажешь так... о Дарье.
– А если он не придет?
Глаза Кирьяна зло сощурились:
– А ты убеди, «кружева поплети». Но прийти он должен, если ты, конечно, жизнью своей дорожишь, да и старушки твоей тоже. Она ведь пока у нас побудет. Для верности. А потом я тебе ее верну...
– Ты меня на характер-то не бери, я всяких видал. Да и жизнь мне уже не в радость. А Лукерью, верно, жалко... По старой дружбе советую, не цеплял бы девку, у Дарьи своя жизнь. Да и не по-воровски это...
– О чем ты?! Я за Дарью мазу держу.
Уркач, покосившись на старушку, глубоко вздохнул. Пламя лампадки колыхнулось, и пробежала по стенам тень.
– Я тебя понял. Попробую, – безрадостно произнес Петя Кроха. – Только смотри, если Лукерью обидишь – я тебя везде найду...
– Эй, ребята! – крикнул Кирьян, повернувшись к двери. В проеме тут же показались две молчаливые громоздкие фигуры. – Забирайте старушку, – распорядился Кирьян, – отвезите ее куда договаривались. Да поосторожней с ней, – добавил он, заметив, как дернулось лицо Пети Крохи.
Громилы легко подняли старушку и вышли.
– Ладно, бывай... – сказал Кирьян, поигрывая наганом, минуту спустя. Он шагнул к двери, безбоязненно подставив Пете спину. – Передай этому самому Хрящу, что я встречусь с ним в кабаке «Маркиз», в Столешниковом...
Сообщи мне, через Сявку, когда...
Камеры временного содержания находились на Солянке в глухом огромном подвале. Еще недавно здесь проживала небольшая колония бродяг. Но несколько месяцев назад из глубин подвала повытаскивали мусор, длинный коридор перегородили металлическими решетками, к каждой из которых приставили по часовому. У входа в подвал приладили милицейскую будку и поставили при ней караул из четырех человек.
Камеры заработали на полную мощность, автомобили подъезжали сюда круглосуточно. И днем и ночью дребезжали и гремели металлические двери камер.
Выше размещалось милицейское общежитие, и многие сотрудники отправлялись на работу, даже не покидая здания. Да и в целом дом, набитый оперативниками, больше напоминал сильно укрепленную цитадель, чем жилое строение. Всякий уважающий себя блатной обходил его за три квартала. А если кто- нибудь из них и попадал сюда, то уж никак не по собственному желанию.
В камере было темно. Под самым потолком был выставлен один кирпич, и эта узкая прореха служила вентиляционным окном. Где-то в углу временами раздавалась возня – то шуровали мыши. Грызуны настолько успели привыкнуть к обитателю камеры, что, когда он засыпал, они доверительно попискивали у него над самым ухом. Несколько раз Хват просыпался от омерзения, мыши, набравшись смелости, устраивали игру в салочки на его груди.
Придавить бы парочку из них. Но нельзя! Гнить начнут, а потом дыши этим зловонием. Следует потерпеть. Неизвестно, сколько времени придется провести в этих катакомбах. Сарычев намекнул, что положение Хвата не безнадежное, а ему можно верить, он зря болтать не станет.
В дверях заскрежетал ключ, язычок звонко щелкнул, и дверь отворилась. В камеру вошел опер в грубой кожаной куртке, допрашивавший его накануне.
