– Ну теперь уже и стены закладывать можно, а далее и церковь поставим во имя Рождества Богородицы и Чудотворца Сергия… Митрополит так наказывал.
Работа закипела с прежней силой. Стены града были возведены за несколько дней, а потом на самой макушке Круглой горы вознеслась церковь во имя Рождества Богородицы.
Мужики умело приладили медный колокол под самый купол звонницы, и, когда зазвучал благошумный колокольный бас на Казанской земле, отец Гурий не выдержал и смахнул с широкого лица слезу.
– Вот и на басурмановой земле Божий глас раздался. Надолго ли сие?
Мужики, дружно сняв шапки, перекрестились вслед за епископом.
Отец иона
Город разрастался быстро – мастеровые умело ставили срубы, рубили боярские хоромы, терема. Уже и струги были свободны от бревен, а изб не хватало. И вновь мужики взялись за топоры – тревожили старинный лес удалым уханьем.
Город возвели за четыре недели. Там, где еще месяц назад был непроходимый бурелом и непроницаемой стеной возвышалась дубрава, поднялись сторожевые башни и церкви. Избы составили улицы, которые сходились к единому центру – собору. Оставалось последнее – освятить построенный град. Торжество было намечено на воскресенье – на пятидесятый день после Пасхи.
Отец Гурий ждал, когда из Москвы прибудет икона Чудотворного Сергия.
– Та икона великую силу имеет, – терпеливо объяснял он стрельцам. – Слепой от нее прозревает, немой, ежели на нее глянет, – говорить начинает. Ну а глухие слышать станут. Любую хворь та благодать лечит! А еще сияние от иконы небесное идет.
Чудотворная икона в сопровождении посошной рати появилась точно в воскресенье. Воевода Микулинский, возглавлявший прибывшее войско, не смог сдержать восторга:
– Аж и не верится!.. Земля татарова, а купола православные! А у нас тут диво на корабле! Как к Васильсурску подъезжать стали, пение вдруг услышали. А голос такой красоты и силы, что гребцы даже весла побросали и заслушались. А потом смотрим, к берегу монах бродяжий выходит и поет в полный голос. Как нас заметил, так песнь свою и оборвал. Мы тут на стругах к берегу подплыли и просим его: «Спел бы ты для нас, братец, еще что-нибудь». А он нам и отвечает: «А ковш браги у вас для меня найдется?» Налили мы тут ему браги, и он опять запел. Да так, что мы несколько часов его и слушали. Думали, что опоздаем к воскресенью. Ну мы его взяли с собой, сказали, что в новом городе для народу петь станет.
– А где же сам чернец? – поинтересовался Гурий.
– А вот он! – махнул воевода в сторону стругов. – Бочки на берег выкатывает.
Архиерей среди прибывших стрельцов разглядел и тощую фигуру монаха. Заметил недоверчиво:
– Что-то уж больно тщедушен он для церковного пения. Да и пьян, видно!.. Не похоже, чтобы в таком теле чудный голос прятался!
– Что пьян, так это точно! – живо согласился воевода. – Только без пития он не поет. Но ты на худобу не смотри, владыка! Обманчива она! Голос у него такой силы, что пущенная в этого чернеца стрела верхом уходит. Сам видел, когда черемисы его в полон взять хотели! Подь сюды! – окликнул он монаха.
Тот откатил в сторону бочонок и подошел к князю.
– Вот отец Гурий тебя проверить хочет. Не верит благоверный, что голос у тебя чудной силы. Покажи удаль, чернец!
– Браги бы мне кружку! – отер рукавом волосатый рот монах.
– Принести браги монаху! – распорядился воевода Микулинский.
Тотчас возник слуга, в руках он держал братину [58], доверху наполненную питием. Чернец взял ее в обе руки. Осторожно – так, как держал бы младенца, поднес ко рту, стараясь не расплескать драгоценную влагу. Запрокинув голову, выпил брагу до последних капель.
– Уф! – выдохнул он. – Крепка! Теперь и петь охота!.. А братина у тебя, воевода, тяжела! Чугунная. И работы тонкой. Я в этом деле тоже смыслю, сам в мастеровых ходил. Чья же она?
– Ты дело показывай, – отмахнулся воевода. – Отец Гурий тебя проверить хочет.
– А ты не торопи! – строптиво отвечал чернец. – Я не твой подневольный! Я бродяжий монах! Куда хочу – туда и иду. И никто мне, кроме Бога, не указ. Дай чашей полюбоваться. Работа больна тонкая. Мне такой братины не справить. Мастер, видно, талантливый был.
Он еще немного повертел в руках сосуд, а потом крикнул в него:
– Славься, Иисусе!
Братина отдала эхом, потом жалобно и тонко тренькнула и раскололась на две неровные части.
– У, дурень! – не на шутку озлился воевода. – Царский подарок сгубил! – И, уже остывая, восхищенно сказал: – Да! Бывает же такое! А братину жаль. Что теперь государю сказать, коли о подарке спросит?
Подивился и Гурий:
– Силен у тебя голос, что и говорить. Сколько певчих видывал, сколько молебнов слыхивал, но чтобы вот так… такого, как ты… Не припомню! Да тебе надобно в самом Благовещенском соборе петь. При самом государе быть! Он церковное пение жалует. Вот возвернемся в Москву, расскажу я о тебе царю! Знаю теперь, что с тобой делать… Будешь городские стены освящать, и колокола не надо – разве твой голос в крепости уступит? И помни честь, монах, – с твоего гласа православие на басурмановой земле восторжествует. Как же тебя звать-то?
– В монастыре Сергиевском в честь пророка нарекли Ионой. Отец Иона… Спасибо за доверие, святейший Гурий, только мне бы браги еще! Горло у меня запершило. А на басурмановой земле я не впервой, толмачом у Сафа-Гирея бывал. И грамоту я их разумею. И государь-батюшка, быть может, меня помнит – царице ихней, Сююн-Бике, послание его носил, за что чуть было живота не лишился.
На следующий день, в воскресенье, в раннее утро запела труба. Иван-город – так назвали новое селение – пробудился быстро. Готовился крестный ход. А уже в полдень с семи церквей крепости ударили колокола. Кованые крепостные ворота легко заскользили по новым петлям, отворились. Первым, в багровой мантии, вышел архиерей, за ним чернец Иона, здесь же был дьяк Выродков, а потом дружной плотной толпой потянулись мастеровые и стрельцы.
Гурий замахал кадилом, и во все стороны стал расходиться благовонный ладан. Чернец, осеняя большим золотым распятием стены и церкви, затянул:
– Возбранному победителю мысленных врагов, мир прелестный и плотские сласти возненавидевшему.
На худой длиннющей шее монаха, словно струны от гуслей, выступили тугие жилы.
Стрельцы, никогда не слышавшие такого баса, переглядывались между собой, в суеверном страхе крестились:
– Ну и дал же Господь эдакий голосище! Да он и вечевой колокол в Новгороде переорет!
Чернец пел с душой, и по всему было видно, что это занятие приходилось ему по вкусу. Он осенял церковь и растянувшийся ход распятием Спаса, кропил земли и стены святой водицей.
– Да помоги ты, святая вода, устоять городу и победить басурмана, – густым голосом от себя добавлял монах.
Крестный ход, обойдя стены, вошел в ворота. Когда длинный хвост хода спрятался за крепостными стенами и врата затворились, колокола один за другим смолкли.
Город на Свияге-реке начал свое существование.
В ожидании гяуров
Казань уже давно не жила безмятежно, как бывало. Опустели некогда шумные базары, не слышно стало публичных проповедей перед мечетью Кулшерифа. Едва были похоронены убитые в предыдущей осаде, а приближение новой войны, быть может более яростной, уже чувствовалось во всем. И оставалось немного времени для того, чтобы успеть отлить пушки и просить заступничества султана.
Но раны понемногу затягивались. Вот уже и крепостная стена выглядела, как и прежде, неприступной твердыней – стерты следы былого пожара, заменены расщепленные стволы.
Бродячие монахи – дервиши, бескорыстно во всех уголках ханства проповедующие ислам, были глазами и ушами Сююн-Бике. Все чаще они возвращались к ней с одной и той же вестью:
– Царь Иван надумал строить на Казанской земле город!
Дервиши вспоминали Аллаха, требовали от Всевышнего небесной грозы на голову неверных и утверждали, что гяуров нужно ждать весной.
