Боярин Хабаров и дьяк Иван Выродков оставались при Шах-Али, словно няньки при великовозрастном дитяти: опекают хана всяко, от ошибок стерегут, слова государевы в самые уши ему несут. Однако скоро Шах-Али возроптал: отделился от русских воевод, стражей из стрельцов и в ханстве решил править по своему разумению.
Разобидевшись на строптивого казанского царя, служилые люди отписали Ивану Васильевичу грамоту, в которой хулили своевольного Шах-Али и заявляли, что слушает он мурз куда больше, чем добрых советников московского государя.
Иван Васильевич показал злую грамоту митрополиту Макарию. Прочитав послание, старик мудро изрек:
– В Иван-городе русских полков немного. Ежели соберутся с силой татарове, то этот оплот Христовой веры в пепел могут обратить. А потому с Шах-Али нужно жить в ладу, только он один может за православных постоять. Вот что я хочу тебе сказать, Ванюша, пусть он ласку твою видит. Пришли ему даров многих и грамоту свою пожалованную. Да вместе с этими дарами пусть в Казань идут князь Палецкий да дьяк Клобуков. Дай им строгий наказ, чтобы следили за Шах-Али, а то, не ровен час, он сторону лукавых казанцев принять может.
От Посольского приказа тронулась карета и, погоняемая лихим возницей, свернула на Казанскую дорогу. А следом, поднимая высоко холодную осеннюю пыль, двинулся полк стрельцов.
Посад, поля остались далеко позади, и карету плотной стеной со всех сторон обступил бор. Только иной раз покажется деревенька и так же скоро пропадет. Впереди – десять дней пути. От томления князь Дмитрий Палецкий посматривал в окно. «Видать, и тати здесь имеются, – екнуло сердце, но тотчас отлегло. – Слава тебе, Господи, что не один к басурманам еду. Стрельцы в обиду не дадут. Будь же дорога короче».
Князь подложил под бок подушку, надеясь уснуть.
Шах-Али не любил князя Палецкого. Эта неприязнь была давняя. Князь всегда был резок в речах и произносил слова так, будто каменья бросал. Возможно, простил бы Шах-Али несдержанность Дмитрия Палецкого, но между ними стояла давняя скрытая вражда, подобно частоколу перед городом. Некогда Палецкий ходил в дядьках у малолетнего Ивана Васильевича, и, прежде чем дойти до государя, нужно было отвесить ему поклон. Вот этого челобития и не мог простить казанский хан.
Шах-Али попытался встретить князя радушно, заставил себя улыбнуться широко и для объятия разбросал в стороны руки.
Палецкий, хлопнув крепкими ладонями по полным плечам хана, сказал:
– Подарки тебе, царь, от государя московского везу. Золото и серебро в сундуках, доволен останешься.
Дьяк Клобуков, щуплый и махонького росточка, уверенно распоряжался стрельцами. Голос у него, словно у собачонки, такой же тявкающий и визгливый, будто кто хвост ненароком прижал.
– Балда! Сундуки неси! А ты чего вылупился? Сказано было, ко двору идти! – И, расшугав стрельцов, взялся за господина казанского: – Вот тебе, царь, грамота от самодержца, – всунул дьяк в ладони Шах-Али скрученную бумагу с сургучовой печатью. – А на словах государь повелел сказать следующее, – строго понизил голос дьяк. Спряталась визгливая собачонка, но, видно, для того, чтобы потом побольнее ухватить зазевавшегося разиню. – Усмотрел государь бесчинство в твоем ханстве и терпеть более не намерен. Велел он напомнить тебе, чтобы не забывал жалованье московское, которое еще отцом его, Василием Ивановичем, было дадено. Чтобы помнил ласку и хлеб самодержца Ивана Васильевича. Укрепи свою власть русскими боярами, чтобы разброда в царствии твоем не было и чтобы спокойно в нем стало, как на царстве касимовском.
Шах-Али упрятал грамоту за пазуху и молча выслушал сказанное. Забурлила ханская кровь, однако сдержаться он сумел, только брови чуть сдвинулись к переносице: «Борода еще не выросла, а уже учить надумал. И кого?! Потомка самого Батыя!»
Дьяк Клобуков ждал ответа. Шах-Али надменно повел головой, и низкий ворот камзола обнажил его толстую шею, заросшую седыми волосами. Потом он приложил ладонь ко лбу и, расправляя кустистые брови, сердито молвил:
– Чего разлаялся, как пес?! Хорошо… укреплю я верными людьми город. Будет в нем спокойно, даже после моей смерти. Только передал бы мне Иван Васильевич Горную сторону.
Неуступчивый самодержец
На Рождество Пресвятой Богородицы, сразу после Нового года, на татарское подворье, где по обычаю останавливаются карачи из Казанского ханства, приехали большие послы от Шах-Али.
Всю неделю они дожидались соизволения на великое челобитие. Однако государь не принимал. Иван Васильевич был в раскаянии и по настоянию попа Сильвестра проводил время в длительном посте. Душа терпеливо стояла на страже перед искушением, Иван Васильевич оберегал грешное тело от мирских соблазнов.
Который уж день он ездил по монастырям – поклонялся мощам святых угодников, читал молитвы, наведывался в темницы, где щедро раздавал милости, выпускал на волю колодников. А потом Сильвестр умерил свою строгость и сжалился над самодержцем:
– Отпало от тебя паскудство, государь. За дело теперь берись.
Великий московский князь встретил послов в домашнем халате, в Думной комнате. В избе было натоплено, и самодержец, забывая про свое величие, брал со стола грамоту и помахивал ею у лица. Длительный пост изрядно утомил его, и государь был больше обычного бледен.
– С чем пожаловали, татарове? – произнес Иван Васильевич, и бледно-голубые глаза его остановились на Чуре Нарыкове. – Как там царь казанский поживает?
– Шах-Али шлет тебе поклон, царь Иван. – Чура, согнувшись в пояснице, коснулся кончиками пальцев стоптанных, истертых половиц. Не грешен этот поклон, то сгибался хан казанский.
– Как палаты? Как подворье, где остановились? Всем ли довольны? Расторопны ли мои холопы? – Великий князь помнил науку Сильвестра и старался быть радушным хозяином.
– Спасибо тебе, царь Иван, палаты твои теплые, хлеб душист, – разогнулся Чура Нарыков.
– Ну так в чем нужда? Помнит ли казанский царь, что я ему наказывал строго? – Глаза у самодержца, что воды Балтийского моря, не было в них тепла. Холод один. Красивые черты лица, еще по-юношески мягкие, сделались жесткими.
– Казанская земля была неделима всегда, – ответствовал эмир. – Неделима она была в Булгарское ханство и при Батые. Так почему же ты ее сейчас разорвал? Уступи нам обратно Горную сторону.
Государь оттолкнулся от подлокотников и поднялся во весь рост. Он сошел с трона и остановился рядом с Чурой Нарыковым. Высоченный, выше эмира почти на голову, он сверху взглянул на него. Так беркут смотрит на летящую у самой земли утку. Хищный нос царя раздулся, полы халата, что крылья птицы, затрепыхались от сквозняка. Вот сейчас воспарит государь и с высоты атакует дерзкого, вцепившись в его загривок острыми когтями.
Но в лице Чуры Нарыкова царь не разглядел даже тени смятения. Знал Шах-Али, кого посылать в Москву, уж этот от своего не отступится.
В Думную палату вошла царица Анастасия Романовна, и карачи, из боязни увидеть лицо государыни, ниже обычного склонили горделивые головы.
Вот уже нет своевольного государя, остался любящий муж Иван Васильевич.
– Ваня, голубь мой, соскучилась я по тебе, вот потому и пришла, – пропела царица, не замечая гостей. – А еще госпожа казанская Сююн-Бике все плачет. Никак унять ее не могу, домой просится. Я ее и украшениями своими задаривала, и одежду золоченую давала, ничегошеньки брать не желает. У меня, говорит, в Казани своего добра в достатке.
Иван Васильевич нежно ухватил девичий стан державной дланью и в сравнении с младой женой показался могучее прежнего.
– Не печалься, матушка, ступай к себе.
Анастасия Романовна вышла, и легкий сквозняк остудил щеки разгоряченных мурз. А хороша женушка у царя: и бела, и кругла, и станом вышла. О Сююн-Бике молвила. Несладко казанской ханум в мурованном тереме. Оно и понятно, даже соловей в родной куще звонче поет.
– Вот что, казанцы, – произнес Иван Васильевич. – Горную сторону я с боем взял, с боем вам ее и верну.
