Господин Слепнев, дождавшись, когда мимо витрины мелькнула фигура прохожего, шедшего за ним от самого поворота с Петропавловской на Большую Мостовую, вышел из лавки и затопал следом. Когда прохожий свернул в один из проулков, коллежский секретарь пошел веселее. Пройдя вдоль занесенной снегом церковной ограды двух небольших храмов Николо-Низской церкви, он остановился возле двухэтажного здания Николаевского детского приюта, огляделся и, не найдя ничего подозрительного, толкнул боковую калитку, ведущую к одноэтажному флигелю. Похрустывая свежим снежком, человек в пенсне дошел до входной двери и, взявшись за чугунную скобу, трижды постучал. Послышались тяжелые шаги, затем из-за двери спросили густым басом:
– Кто там?
– К господину Рывинскому, – ответил Слепнев, невольно подивившись столь редкому тембру голоса.
– Кто? – настойчиво повторили за дверью.
– Коллежский секретарь Александр Александрович Слепнев, – отозвался человек в пенсне и добавил: – Хороший знакомый Павла Аполлоновича.
Послышался звук отодвигаемого засова, и дверь приоткрылась. Слепнев увидел человека с полным лицом с густой растительностью по уголкам губ, похожей на усы китайского мандарина, и встретил острый взгляд проницательных глаз. Точно так смотрел на него девять лет назад тюремный надзиратель Окунь, когда Александр Александрович, будучи еще Мареком Модзалевским, по молодости лет порезал перочинным ножиком будочника Степана Небабу и отбывал срок в Ростовском централе.
– Проходите, – примирительно произнес наконец усатый, завершив осмотр гостя и, верно, не найдя причин захлопнуть дверь перед его носом. – Я доложу Павлу Аполлоновичу о вас.
Уже не глядя на визитера, усатый пропустил его в помещение, затворил двери и снова закрыл их на засов. Затем, шаркая тапками по стонущим под его поступью половицам, он вышел из подсвеченной стеклянным лампионом передней и пошел в комнаты. Слепнев, раздеваясь, глянул на его мощную спину и обомлел: на усатом была вовсе не ливрея лакея и даже не домашний халат, но полосатый пеньюар на марселине фиолетового цвета с накинутой на плечи кашемировой шалью и крохотным кисейным чепчиком на затылке. Коллежский секретарь хмыкнул, скривившись, и сделал несколько неслышных шагов к анфиладе комнат.
– Не знаю я никакого Слепнева, – донесся до Александра Александровича голос Рывинского.
– А он говорит, что знает тебя и что он твой хороший знакомый, – послышался приглушенный басок с нотками то ли подозрения, то ли ревности. – Кто же из вас лжет?
– Только не я, – ответил Рывинский. – И прошу тебя, оставь ты свои подозрения.
– Так будешь ты его принимать или нет?
– А черт, вот некстати, – буркнул Рывинский. – Ладно, подай мне шлафрок и скажи ему, что я сейчас выйду.
Послышались тяжелые шаги, и Слепнев вернулся на прежнее место. Когда в переднюю вернулась усатая дама, коллежский секретарь расправлял складки своего ольстера, висевшего на рогатой напольной вешалке.
– Прошу в гостиную, – пробасила дама, недобро зыркнув на гостя. – Павел Аполлонович сейчас выйдут.
– Покорнейше благодарю, – с легким поклоном произнес Слепнев, сообразив, конечно, что сие чудо природы вовсе не горничная и не экономка, а нечто большее и особенное.
Соскучиться коллежский секретарь не успел: проводив гостя в комнаты и усадив его на канапе, усатая дама опустилась в кресла напротив, а через минуту в гостиную вошел и Рывинский.
– Вы? – застыл он прямо на пороге.
– Я, – просто ответил гость и дружелюбно улыбнулся. – Не ждали?
– Признаться, не ожидал, – не нашелся ничего более ответить Павел Аполлонович. Выглядел он каким- то потерянным и гораздо старше своих тридцати двух лет. – Вот, сударыня, познакомьтесь, – начал он, немного придя в себя и не сводя глаз с гостя, – это мой старый знакомый по Моравии господин Слепцов… э…
– Слепнев, – поправил Рывинского гость, привстав и поклонившись в сторону усатой дамы. – Александр Александрович.
– Очень приятно, – протрубила дама.
– А это, – сделал Павел Аполлонович жест в сторону дамы, – Епихария Алексеевна Шитникова, вдова и моя хозяйка, у которой я нынче снимаю квартиру.
– Весьма, весьма, – улыбнулся Слепнев, с легким поклоном пожимая пальцы вдовицы, поросшие жестким рыжим волосом.
– Вы к нам прямо из-за границы? – пробасила Шитникова, изобразив на лице вежливую улыбку и прищурив глаза, отчего стала похожа на китайского болванчика.
– Не совсем чтобы прямо, – ответил Александр Александрович. – Я еще побывал в Петербурге и Москве у наших общих с Павлом Аполлоновичем знакомых, и они попросили меня кое-что передать вашему постояльцу, – он многозначительно посмотрел на Рывинского, – tet-а-tet. Да и у меня есть к Павлу Аполлоновичу кое-какое дельце.
– Кхм, кхм… Епихария Алексеевна, – правильно понял нежданного визитера Рывинский. – Не могли бы вы оставить нас с господином Слепневым наедине?
– Да ради бога, – снова вымучила из себя улыбку Шитникова и поднялась с кресла. – Я пока велю приготовить чай.
Как только она затворила за собой двери гостиной, Рывинский взорвался:
– Как вы могли заявиться прямо ко мне? – воскликнул он, брызгая слюной. – За мной следят!
– Ну, насколько мне удалось убедиться, за вами никто не следит, – спокойно парировал гость. – И не надо разговаривать со мной в таком тоне.
– Прошу меня извинить, – мгновенно изменился в лице Павел Аполлонович, уколовшись о взгляд гостя, пронизывающий ледяным холодом даже через затемненные стекла пенсне. – И все же вы могли бы как- нибудь предупредить меня о нашей встрече. Через третьи лица.
– Уж не через поручика ли Пушкарева? – с язвочкой в голосе спросил гость.
Рывинский открыл было рот, но промолчал. Поручика Пушкарева он считал одним из своих замечательнейших приобретений и лично провел его вербовку в члены тайной революционной организации. Блестяще исполнив несколько поручений Рывинского, Пушкарев, как слушатель Академии Генштаба, обещал стать со временем весьма полезным и деятельным функционером организации и был познакомлен с самой ее головкой. А потом, по приезде в Средневолжск жандармского полковника Мезенцова, полиция арестовала мещанина Сруля Клауса, любимого ученика Чернышевского по саратовской гимназии, подпоручика Ромуальда Станкевича и аптекаря Эраста Гельмана, заведение коего на Воскресенской улице в собственном доме служило одной из явочных квартир. Под подозрение попали лекарь Фридель Бургер, доктор Лейзор Гросс, ксендз Галимский, несколько студентов Императорского университета и сам Рывинский. Оказалось, что Пушкарев написал шефу жандармов князю Долгорукову рапорт об обществе заговорщиков в Средневолжске, где назвал некоторые фамилии и по пунктам изложил план действий злоумышленников. Об этом ему поведал в записке, написанной симпатическими чернилами и доставленной специальным курьером, сам член Петербургского революционного центра Михаил Серно-Соловьевич. За Рывинским, по предписанию губернатора Козлянинова, было установлено наблюдение как за фигурантом, «имеющим сношения с подозреваемыми лицами в злонамеренном предприятии». Павел Аполлонович вовремя это заметил, стал крайне осторожен, и полицмейстеру барону Дагеру только и оставалось, что писать в своих докладах о надзоре за Рывинским крайне огорчительную для него фразу: ничего дознать не удалось.
– Кстати, Павел Аполлонович, не подскажете, где ныне обитает сей патриотический поручик? – прервал размышления Рывинского Александр Александрович.
– Где проживает, не знаю, но имею сведения, что он посещает одну молодую особу едва ли не каждый день.
– Вот как? – заинтересованно спросил Слепнев.
– Именно так, – ответил Рывинский, стараясь не смотреть гостю в лицо. – Ее зовут Амалией Викторовной Колычевой, и проживает она в собственном доме в Кошачьем переулке.
– Где это?