– А где ж тот тыл, товарищ Кайгородов? – возразил не без грусти старший комендор Николай Хватков. – Если бы 'Сюзанна'…
'Сюзанны' уже нет. Не в бою погибла, не сгорела, даже не с рельс скатилась – бросили бедную в Персиановке вместе с «Иваном-Царевичем». Уводить некуда – «железку», уходящую к Салу, разобрали, чтобы не пустить чужие бронепоезда.
Взрывать не стали. Все равно вернем!
– Ничего, Николай Федорович, перед боем я этих карапетов к коноводам отправлю…
– Не-е-е-е-ет!
На комендоре Хваткове новенькая морская форма. Складки на клешах – хоть бумагу режь. Наверняка трофей, мореманов мы ловим регулярно. Лента же на бескозырке самодельная, буквы неровные, кривые: 'Слава'.
– С него я, с линкора, – Хватков уловил мой взгляд, сдвинул бескозырку на ухо. – С героически потоплого при Моонзунде. Теперь вот «Сюзанну» потерял, жалко… Ничего, на «Гарфорде» хоть и трехдюймовка, а бьет точно. Не промахнусь. Амба им всем будет!
Я кивнул, пожал крепкую, пропахшую маслом и порохом ладонь. Не промахнется комендор! Плохо, что пушечных броневиков только два, остальные «Остины» да «Фиаты». Половина – учебные, старые, на честном слове ездят да на матерной накачке.
Но все-таки ездят! И бензин еще есть, и патроны к пулеметам, и снаряды к 76-милиметровкам «Гарфордов». В моем «реале» ни у Корнилова в Ледяном, ни у Попова в Степном даже тачанки приличной не было. Держись, хан Брундуляк!
– Ай, бояр! Не сердись, бояр!..
Хивинского я первый миг даже не узнал. Поклонник кубо-футуризма выскочил из люка, как черт из табакерки, скользнул вниз по броне, приземлился на ровный носок. Черный комбинезон, шлем до бровей, масло на бровях…
– Джигитов не ругай, бояр! Храбрые джигиты, кого увидят – рэжут, не увидят – все равно рэжут…
– Колоколом, говорите? Я, Николай Федорович, думал машины ромбом построить, пехоту и конницу внутри спрятать. Колокол… Это значит, вроде «свиньи» у псов-рыцарей? Понял… Ничего, прорвемся – в самом точном смысле. Я два часа как с «Фармана», полетал, полюбовался зрелищем. Прут господа мак-си- ма-ли-сты, словно с базара, броневики между пехоты натыкали, батареи тоже в общей толпе, орудия отдельно, передки отдельно. Пока очнутся, развернутся, прицелятся… Орда, как вы и сказали. Колокол, значит… «Гарфорды» впереди, «Остины» и все прочее по бокам, уступом, конницу сзади прячем… Никак нет, с его превосходительством мы уже поладили, ждать будет, пока я отмашку дам, не волнуйтесь. Вы, Николай Федорович, к Згривцу загляните, захандрил он что-то, плохая это хандра, с фронта помню… Никак нет, господин полковник, «чар-яр» – не для подобного случая. Это, извините, средневековье, набеги всякие, аламаны, курбаши… А мне сегодня в голову как ударило. Черчу в блокноте этот ромб, секторы обстрела прикидываю и вдруг… Вы ведь английский знаете? Death and destruction… Я, знаете, даже похолодел. Помните, вы как-то пошутили: свинцовые кони? Свинцовые кони на кевларовых пастбищах… 'И Он собрал их на место, называемое по-еврейски Армагеддон…' Свинец, сталь, огонь, смерть… 'Убиты будут те, кто у рва, у огня, обладающего искрами. Вот они сидят над ним и созерцают то, что творят с верующими…'
…А свинцовые кони уже мчались вперед, едва касаясь копытами молодой степной травы, бешено работали искровые станции, посылая в эфир точки-тире скороговорки-морзянки, ревели моторы, внимательные глаза смотрели в окуляры артиллерийской оптики, не верящие ни в бога, ни в черта пилоты поднимали аэропланы в очередной разведывательный рейс. Война жила, дышала, растекалась над степью, и уже поднималась Сила навстречу орде хана Брундуляка, столь же беспощадная и страшная, готовая ударить, разнести в кровавую капель, сжечь в грязный пепел. Встала Сила над Тихим Доном, обернулась Девой-Обидой, сняла с плеча винтовку, шагнула, сотрясла землю. Проснулся древний Див, обозрел мертвыми глазами зеленый простор, усмехнулся, почуяв запах крови. Встрепенулся Див – кличет на вершине дерева, велит прислушаться земле незнаемой, Волге, и Поморью, и Посулью, и Сурожу, и Корсуню, и тебе, Тмутороканский болван.
Кричи, Див! Пусть услышит тебя Тихий Дон, почуют Кубань и Терек, и калмыцкие степи, и донецкие терриконы, и Кременная Москва, и гранитный Санкт-Питер-бурх. Ведают пусть – встала Дева-Обида, идет на Брундуляка!
Death and destruction!
Ну, Гаврошей, я, допустим, в тыл отправлю, хоть к коноводам, хоть к сестричкам милосердия. Никуда не денутся, молодые еще, чтобы со старшим по званию спорить, подчинятся.
А с этим чего? Какого черта!..
– Николай, salve! Слушай, как хорошо, что ты здесь, тебе нужно обязательно это прочитать!..
– Митрофан! – застонал я. – Что ты тут делаешь? Это же фронт, здесь стреляют!.. Ты – Президент, глава государства!..
– Ну… В общем-то работаю, – моргнули умные глазенки. – К тому же я вооружен. Вот!
'Вот' лежало на травке, слева от удобно расположившегося на самой вершине кургана Председателя Круга, исполняющего должность Донского Атамана Митрофана Петровича Богаевского. До грунтовки, по которой пылит подтёлковская орда – хорошо если двести саженей. Ни охраны, ни завалящегося адъютанта. Сдурел Митрофан! Китель расстегнул, тетрадь в косую полоску на коленях пристроил, карандаш за ухо задвинул. За правое.
Работает.
– Это я, кстати, тоже хотел показать. Вчера привезли. Возьмем Новочеркасск – наладим производство. Я уже кое с кем поговорил…
'Это' – оно же «вот»… Поднял с травы, поднес к глазам, провел пальцем по холодному металлу, все еще не веря. Ругаться расхотелось. Автомат Федорова, образец 1916 года, 6,5 миллиметра под патрон 'Арисаки'…
– Bene, optime, optime! Здорово, даже гениально! Но, Митрофан, нельзя же так. Один, без охраны…
