– И без конвоя, – интеллигентская бороденка дернулась, улыбнулись яркие губы. – Кандалы в штабе оставил… Разве там поработаешь, Николай! Читай!..
Тетрадка в косую линейку, ровный красивый почерк, «яти», 'еры'. Поля, на полях – скоропись, буква за букву цепляется. Читать? Прямо сейчас? А куда деться, если глава государства приказывает?
Пододвинул федоровское чудо поближе, разложил на коленях тетрадь. «Яти», 'еры', «ижицы»… Ох, Митрофан Петрович, птичка ты божья, голосистая, донской соловей, не время сейчас для «ятей». Встала Дева-Обида над Доном, вот-вот загрохочет, загремит, сотрясет беззащитную твердь. О чем можно писать в гимназической тетрадке? О козочке и розочке? О ласточках в синем весеннем небе? Пой, ласточка, пой, пой, не умолкай!..
'Яти', «еры», 'ижицы', ровные поля, желтоватая бумага…
– …Нет, – с трудом выговорил я, закрывая тетрадь. – Митрофан, тебя убьют. В тот же миг – как только ты это обнародуешь. Российская Федерация, Донская демократическая республика, казачьи права инородцам, свобода всех политических партий, аграрная реформа, перераспределение земельного фонда… Сразу?! Одним манифестом? Никто даже не задумается, не попытается вникнуть. Убьют. Нельзя такое – сразу!..
…Господи, что я говорю? Я же… Я же сам почти демократ, в 1991-м обком штурмовал, считай, революцию делал, я же за свободу-равенство! Но ведь… Убьют парня, до конца дочитать не позволят!..
– Мы и так опоздали, – улыбка исчезла, глаза смотрели твердо и холодно. – Год назад это предотвратило бы войну. А убьют… Сделанное – останется. Per crucem ad lucem.
Через крест – к свету… Ну, конечно! Демократ-суицидник… Мученик!
– Ты еще скажи: spiritus fiat ubi vult! – озлился я. – Дух, понимаешь, веет, где хочет.
Подумал, улыбнулся. Кивнул.
– Скажу.
А потом, когда вышло время, он поглядел на небо…
А потом я поглядел на небо.
Время вышло. Синяя твердь – в квадратах и ромбах. Что можно – сделано. Моими товарищами. Мною. Дева-Обида встала, обозначила место в строю. Река Времен потекла по новому руслу – непривычному, неуютному. Вместо повстанческих ватаг «реала», с шашками и пиками атаковавших вооруженных до зубов «краснюков», против подтёлковской орды выступила Армия. Пусть маленькая, почти игрушечная. Смерть не бывает игрушечной. 'Убиты будут те, кто у рва, у огня, обладающего искрами…' Нет, Михаил Алаярович! Это в Суре «Пророки» убиты будут те, кто у рва. Здесь, на месте по-русски именуемом Сальская степь, по- еврейски же – Армагеддон, убиты будут все – кроме тех, кто успеет сразу же бросить винтовку и протянуть руки к ромбам и квадратам. Death and destruction!
И пусть не обвиняет меня дед-Кибальчиш, будущий пулеметчик Частей особого назначения ВЧК, в злой измене. Не зажигал я все ящики с черными бомбами, с белыми снарядами да с желтыми патронами. Я не «контра» дед, не мальчиш Плохиш, не мальчиш Беляш. «Белых» нет, они погибли, они не дойдут до твоей Перепелицевки, не расстреляют друзей и родственников, тебе не придется идти в ЧОН. Что ты там забыл, дед? На хрена тебе коллективизация и ежовская камера? Здесь, возле узкой ленты Сала, воюют не «белые» и «красные», тут другое, совсем другое, мы прорыли новое русло, словно богатырь Сактакпай…
Пора было в насиженное кресло летающей «тарелки», дабы на стереоэкране наблюдать за победой, запивая кофием «Мокко» и зажевывая зрелище фисташками. За победой – или за поражением, как выйдет. Колонны Брундуляка разделились – заслон постарался. Главная рвется к Салу, прямо на окопы, на пушки Мионковского. Еще одна уклонилась на юг, к главному бою не успеет, bene, bene. А северную вывели прямо на конно-механизированную группу – на кевларовое пастбище, под удар свинцовых коней. Но орда, даже разделившись на ся, все еще сильна, больше двух наших «дивизий» в несколько раз. Африкан Петрович не поможет, он со своей 2-й Партизанской на севере, там Антонов и Сиверс, старые знакомые. Они поумнее красного донского «президента», наверняка уже поняли, всполошились, их надо придержать, не пустить. Богаевский обещал, ради этого даже отказался от марафона 'Первым – в Новочеркасск', снял номер с майки. Или это я по наивности? Африкан Петрович дело знает. В интригах не искушен, боевой офицер, фронтовик, можно сказать, окопник… Кто бы сомневался?
Но это потом, потом… Сейчас пора в «тарелку», в удобное кресло, к стереоэкрану, к фисташкам. Твой звездный час, Филибер! Может, заварить не «мокко», а, скажем, «галапагос» или даже 'таити'?
Завидуй, Гамадрила!
– По одной, господа офицеры, по одной. На после боя оставьте. Не зверствуйте!
На дне картонной коробки – знакомые папиросы с «ваткой» в мундштуке. Да-а-авненько не куривал «Salve»! 'Дюшес',конечно, неплох но… Не тот класс езды на поросенке, не тот!
– В порядке чинов, с младшего…
С младшего – значит, сперва сотник Иловайский, затем есаул Згривец…
Щелк! Есть бензин! Щелк, щелк…
– Кайгородов! Третьим-то не прикуривайте, примета-с!
Щелк!
Сизый дым в синем небе. Солнышко, ветерок, желтые цветы среди густой травы… Благодать! Шумит, гремит и грохочет кругом? Пусть себе шумит, грохочет пусть. До черного еще далеко, несколько минут, может, целые полчаса. Мы их растянем, сделаем белое поле бесконечным, безначальным, оборудуем нашу Вечность, белую-белую – от затяжки к затяжке, от вопроса к ответу, от паузы между близкими разрывами к новому глотку тишины.
1-я Партизанская, 2-й полк Донских Зуавов. Первый батальон – ветеранский.
Бездельничаем. Сидим в траве. Ждем. Курим. Кому война, кому мать родна.
– Что вы, Николай! Хивинского наслушались? Это он злобствует – не взяли в полк, перевели, пардон, в слесаря. В самокатчики-с! Нет-с, не дождутся, я еще по Питеру пройдусь, продефелирую. По Невской перс-
