коня, если тот норовил вынести его в самую гущу сечи. Да и Василий никогда не пасовал, везде первый был.
– Да пудов эдак пять, думаю, – прикинул Прошка. – В обозе осадные пушки есть, так там ядро до семи потянет.
– Ладно, пускай пушки пока постоят для устрашения угличан. А ты им письмо в город отправишь. Если к обеду Углич не сдадут, брать будем! – решил Василий и, повернувшись, увлек за собой бояр.
Перед самой обедней на сторожевой башне затрепетало белое полотнище, отворились городские ворота, и воевода с хлебом-солью в руках вышел встречать великого князя.
Углич пал.
Студено было в Каргополе. Каждый день дул северный ветер, неустанно приносил с собой снежную вьюгу. Шемяка выглянул в окно и увидал замерзшую Онегу, которая, петляя, уходила в лес. На снегу неровными квадратами стояли черные избы, из закопченных труб тяжелыми клубами вырывался дым и стелился почти над самой землей.
У проруби князь углядел баб, пришедших по воду: пристроив коромысла с ведрами на плечи, они павами удалялись в сторону посадов.
У самого леса разъезжал дозор. Тихо было. То не Москва с колоколом-ревуном на Благовещенском соборе. Здесь даже служба проходит тише. А что говорить о хоре: голоса совсем не те, и ладу в песнопении нет. Одно слово – удел!
Шемяка уже знал, что Углич пал. Вчера прискакали гонцы с вестью о том, что и Ярославль встречал Василия как своего господина, бояре были пожалованы, а многие взяты на службу к Василию. Погостил он там три дня и отбыл в Москву.
Вдруг Дмитрий увидал, что из леса выехали сани, следом за ними – дюжина отроков, вооруженных копьями. Сани остановились, к ним быстро подъехал дозор.
Боярин, сидевший в санях, о чем-то недолго говорил, а потом воин махнул рукой, и сани легко заскользили дальше, приминая полозьями выпавший снег.
Дмитрий не разглядел, кто был тот боярин, но понял сразу – это гонец от великого князя. Прицепив боевой меч и накинув парадный плащ, князь решил выйти навстречу.
– Прохор Иванович, стало быть, – столкнулся князь в дверях с боярином. – По какой нужде пожаловал?
Прохор хотел было снять с головы шапку, но опомнился – ладонью стряхнул с ворота талый снег. Чего шапку зазря ломать, есть господа и поважнее, и, приосанившись, объяснил:
– Грамоту тебе от великого князя Московского везу, – и протянул аккуратный свиток.
Дмитрий Юрьевич в азбуке был слаб. Оглядел только печать Василия Васильевича и протянул свиток вертевшемуся подле него дьяку:
– Читай, Гаврилка.
Дьяк Гаврила развернул свиток:
– «Брат мой любезный, князь великий Дмитрий Юрьевич. Кланяется тебе до земли до самой великий князь Московский Василий Васильевич. Не держу я на тебя зла более, не ворог ты мне и не татарин. Одним иконам мы молимся, един крест целуем. Но разве только это обще у нас? Едины мы по крови, и дед у нас один, подпора славы русской – Дмитрий Донской. Мы же с тобой режемся, как басурмане, и ослабляем нашу землю. Латинянам да татарам все на радость делаем. Я прошу тебя, князь Дмитрий Юрьевич, встать под мои знамена и признать меня своим старшим братом. И еще об одном хочу тебя спросить, князь. Неужели ты настолько слаб, что воюешь с женщинами – держишь в полоне мою мать? Или хочешь ты этим досадить мне? Но я уже давно в своей московской вотчине и сижу на великом княжении. И на том тебе кланяюсь.
Великий князь Московский Василий Васильевич».
Гаврила прочитал и аккуратно свернул грамоту, ожидая, каково же слово государя будет.
Кто мог подумать, что Василий и слепым будет опасен. Эх, можно ведь было дело решить куда проще – придушить его в сарае, а то и в питье зелье какое подсыпать. На том и закончилось бы. Затаился Васька, чтобы потом на московский престол шагнуть. Овечью шкуру на себя натянул. Кто же знал, что под ней волк прячется. И, словно угадывая мысли Дмитрия Юрьевича, Прошка недобро хмыкнул:
– Жалеешь небось, князь, что Василия Васильевича с миром отпустил?
Шемяка посмотрел на боярина из-под насупленных бровей и отвечал:
– Жалею.
И когда Дмитрий отошел, Прохор, продолжая топтаться у порога, вдруг понял, что был совсем рядом со смертью.
Великая княгиня Софья даже здесь не хотела усмирить свой нрав: прогнала с бранью девок, которых Дмитрий послал ей в услужение. Огрела боярина Ушатого тростью за то, что тот посмел не поклониться ей. И Дмитрий стал подумывать уже: а не он ли находится в плену у своей тетки? Софья не жалела для племянника бранных слов: называла его иродом, татем окаянным и, завидев его во дворе, демонстративно отворачивалась. Одернуть бы Дмитрию тетку, да разве ее угомонишь? Только пуще прежнего старая завопит. Порченая кровь у этих Гедиминовичей – сам Витовт был такой же сварливый, от желчи и помер. Но как можно простить Софье Витовтовне оскорбление, которое она нанесла племянникам на свадьбе своего сына? Перед боярами и челядью сняла пояс со старшего брата, Василия Юрьевича. Правильно сказал тогда покойный батюшка: «Это ей не языческая Литва, это Русь! И законы здесь другие. Не будет ей от меня прощения!»
Однако присутствие тетки становилось Дмитрию в тягость. Может быть, это и к лучшему, что Василий о ней печется. Видеть ее – уже наказание, а тут при ней и бояр надо держать, а еще и стражу. Да где народу набрать, когда все по Руси разбрелись: кто в вольный Новгород подался, а кто в услужение к Василию удрал.
Отдать ее великому князю – и дело с концом!
Великая княгиня Софья выслушала приговор угличского князя почти равнодушно. Позвала сенную девку и повелела накинуть на плечи шаль (зябко больно!), потом долго терла ладони, прогоняя стылую кровь, и только после этого обратилась к Дмитрию:
– Что же ты, князь, так быстро меня отпускаешь? Или наскучила тебе старуха своими бормотаниями? А может, брань тебе моя не по сердцу приходится? Или, может, причина в другом? Боишься ты сына моего, Василия Васильевича Московского! Вот и таскаешь меня повсюду. А сейчас отпустить хочешь, чтобы прощение у него выпросить. А сумеет ли он простить тебя, если я уже в полоне помыкалась? И шапку ты снял, в ноги мне кланяешься, только думаешь, что от этого твой грех меньше будет? Ладно, хватит с тебя, с кем поеду я, князь?
Дмитрий Юрьевич стоял как проситель, шапку снял и княгиню назвал госпожой.
– Боярские дети с тобой поедут, а еще боярин Сабуров будет. Прости, княгиня, коли что не так, а держал я тебя не в полоне. Была ты у меня гостьей. Эй, слуги, кто там! Запрячь коней резвых для княгини и снарядить ее в дальнюю дорогу. Шубу ей волчью дать, – расщедрился напоследок Дмитрий Юрьевич, – пусть она ее греет.
Прошел лишь месяц, как Василий Васильевич вновь сел на московский стол, а будто и не покидал его. Ликовала душа. Одна беда – мгла вокруг! И никогда не знаешь, кто рожу тебе строит, кто кланяется. Голоса-то как будто у всех елейные, а попробуй разгадай, что за ними прячется.
Однако перемену к себе Василий Васильевич замечал. Когда пришел после полона, сказывали, крестились в сердцах, принимая великого князя за антихриста, а сейчас юродивые руки целуют, словно страдальцу святому. Видит теперь Василий глазами бояр, которые в уши нашептывают:
– Тьма народу собралась, государь, тебя встречают, и не пройти. Кто-то сказал, что ты в церковь помолиться выйдешь, вот с раннего утра и дожидаются тебя. Взглянуть на святого хотят.
– Нашли святого, – буркнул Василий.
Московский князь сошел с крыльца, народ расступился, пропуская страдальца к колымаге. С трудом верилось Василию, что это тот самый люд, который не так давно не желал признавать в нем государя своего. А теперь руки целуют.
Стража не могла отодвинуть плотные ряды. Теснила их бердышами, хлестала плетью, но народ напирал вновь и грозил своей тяжелой массой раздавить немногочисленный караул. Дежурный боярин без конца орал:
