– А мне каково, Влас Всеволодович! – печально протянул Золотов. – Были времена, когда я останавливался исключительно в гранд-отелях, обедал только в самых дорогих ресторанах. Водил дружбу исключительно со знаменитостями. И знаете, как меня называли?..
– Знаем, голубчик, знаем, – перебил Ксенофонтов. – Графом Конде. Потом князем Морганьи. – Он обреченно махнул рукой и проговорил в сердцах: – Всех ваших имен и не упомнишь, уважаемый Петр Иванович.
– Вы правы, – согласился Золотов. – Имен у меня было немало. Кем я только не был! Итальянским князем, английским графом, даже однажды пришлось побывать венгерским раввином. Вы можете мне не верить, господа, но когда-то мое состояние оценивалось в миллион рублей. Я имел дома в Петербурге, в Вене… в Париже у меня была шикарная квартира неподалеку от Елисейского дворца. – В глазах Петра Ильича горели веселые огоньки. – А когда я…
– Угодил на каторгу, – перебил Влас Всеволодович, и улыбка его при этом сделалась почти зловещей.
Петр Ильич строго взглянул на пристава и произнес:
– О каторге решили заговорить, ваше благородие. Так вот, я сидел на двух каторгах, одна была французская, а другая – наша, российская. И хочу вам сказать, что марвихеры на всех каторгах пользуются авторитетом, – подбородок Золотникова горделиво вздернулся. – Настоящий талант, он нигде не пропадет. На французской каторге у меня босяки были, которые ухаживали за моей одеждой, как если бы я был английский лорд. Вот так-то, господа! На сахалинской каторге я имел все лучшее и без моего согласия заключенные не могли наказать ни одного ослушавшегося. Эх, если бы вы знали, какой я был уважаемый человек! – с пафосом воскликнул Петр Ильич.
– Что же ты так крепко сдал, сердешный? – очень искренне посочувствовал Ксенофонтов. – В кутузку бы тебя за твои поздние признания, да уж ладно, наслаждайся свободой. Вот что, – Ксенофонтов повернулся к городовому – малому лет двадцати пяти, который исполнял при нем роль адъютанта, – профильтруй! И чтобы ни один мазурик через сито не проскочил, а я пойду других господ навещу.
– Слушаюсь, ваше благородие! – радостно воскликнул парень, как будто получил солидную прибавку к жалованью. – Хипесники, коты, громилы, городушники и просто господа босяки, показывайте свои бумаги, пока руки не повыворачивал!
– А ты нас, ваше благородие, не срами, – хмуро отозвался с верхних нар косматый мужчина. – Видали мы таких. Ежели на Хитровке такими словами бросаться будешь, так как пить дать до своих похорон не доживешь.
– Ах ты, мазурик! – разозлился городовой. – Взяли его, братцы, – распорядился он. – Я с ним в участке пообстоятельнее поговорю.
Ксенофонтов вмешиваться не стал – прикрыл за собой дверь и потопал далее по коридору.
– Кто хозяин?! – громко закричал он. – Кто номера сдает?
Из соседней комнаты выкатился спелым яблоком невысокий круглый краснолицый мужчина лет сорока пяти. Он угодливо улыбнулся и, заглядывая в самое лицо пристава, поинтересовался:
– Чего изволите?
– А в глаз не хочешь? – осведомился Влас Всеволодович, напирая на хозяина бездонным брюхом. – Сказано тебе было, что квартиры открытыми держать надо. А у тебя больше половины заперто!
Хозяин едва отскочил в сторону, опасаясь быть подмятым под могучими ногами пристава, и мелко засеменил следом.
– Так ить не моя вина, – уныло отпирался он, всерьез обеспокоенный тем, что угроза будет проведена немедленно. Впрочем, если разобраться, пара синяков не самое худшее, что можно было ожидать от встречи с приставом. – Можно и в зубы, коли заслужил, – вышел вперед хозяин и с готовностью подставил лицо.
Он даже прикрыл глаза, ожидая удара.
– Как тебя зовут? – неожиданно поинтересовался Ксенофонтов.
– Аникеем кличут, по батюшке Аристархович, а фамилия моя Маркелов, – не без достоинства отвечал бывший мазурик.
– Дура-ак ты, Аникей Аристархович! – беззлобно протянул Ксенофонтов. – Да уж ладно, что тут поделаешь. Видимо, уродился таким. А это уже не исправишь. Вот что я тебе скажу: чтобы все двери через минуту были открыты, все чуланы распахнуты. А чердаки чтобы не запирал! Понял?
– Уразумел, ваше благородие! Все как есть уразумел! – затряс головой толстяк.
Видно, от чрезмерного усердия у него побагровела даже шея. И выглядела совсем раскаленной, кажется, дотронешься до нее влажным пальцем, и она угрожающе зашипит.
Глава 18
Свою карьеру на Хитровке Аникей Аристархович начинал некогда в качестве голубятника, и не без успеха; воровал постиранное белье с чердаков. В уголовном мире профессия голубятника не самая почитаемая, доводилось ему обирать и пьяных, за что его брезгливо называли портяночником. Трижды он попадался на облавах и один раз был выслан из Москвы, куда вернулся только через полтора года. Возможно, до самых седин Аникей Аристархович крал бы постиранное белье и подмешивал бы снотворное в стаканы к собутыльникам, если бы на проворного малого однажды не обратил внимание один из самых уважаемых барыг Хитровки. Поманив пацана пальцем, он спросил:
– Заработать хочешь? Ну, скажем, рубль в неделю?
– Ясное дело, не откажусь, – весело ответил Аникей, предчувствуя, что состоявшаяся встреча сильно повлияет на его судьбу.
– А если так, будешь наведываться к громилам и от меня поклон передавать. А заодно, как бы между прочим, скажешь тайком, что имеется местечко, где за красивый товар можно получить хорошие деньги. И чтобы без дураков у меня было! – помахал он грозно пальцем. – Большие деньги просто так не даются. Если что дурное за тобой увижу – добро захочешь припрятать или там приставу начнешь нашептывать – убью! А потом скину куда-нибудь в канал, и пускай тебя крысы жрут.
– Обидеть хочешь, хозяин, – широко заулыбался Аникей, понимая, что сегодняшним вечером перепрыгнул через несколько ступеней в криминальной иерархии. Через год барыга утроил Аникею жалованье, а еще через три он уже сам сумел сколотить небольшую сумму и стал одеваться, как старший приказчик в каком-нибудь дорогом универмаге. Дела у барыги шли отменно, кроме скупки краденого он занимался еще и тем, что давал деньги в рост. Уже через пять лет он сколотил капиталец, позволивший ему купить продовольственную лавку в самом центре Москвы. С того времени он зажил как потомственный купец, навсегда открестившись от прежнего ремесла.
Аникею Аристарховичу в наследство от барыги досталась прибыльная ночлежка и масса постоянных клиентов. В своей комнате за перегородкой он держал награбленный товар, который через верных людей реализовывал во многих городах России. Первое, что он сделал, когда заявилась полиция, – перенес весь товар в глубокий подвал, засыпав его вековым сырьем, пропахшим плесенью, зловонием и еще бог знает чем. Нужно было совсем не иметь брезгливости, чтобы притронуться к хламу хотя бы мизинцем. И сейчас Аникей Аристархович чувствовал себя совершенно спокойно. Единственное, что его тяготило, – непредсказуемость Ксенофонтова: он мог оставаться до приторности любезным, что потом совсем не мешало отправить собеседника в ссылку, а то и вовсе спровадить на каторгу.
– Двери открывайте, мать вашу! – надрывал горло Аникей Аристархович. – Иначе всех повыгоняю к едрене фене!
Угроза подействовала: неприветливо захлопали двери, отворясь, из проемов показались косматые и помятые физиономии. Трудно было представить, что в одном месте может быть сосредоточено такое количество бродяг и калек. Размахивая костылями, они злобно огрызались, встречали Маркелова и полицейских изощренной бранью и с такой яростью смотрели вокруг, что огонь, полыхающий в их глазах, мог запросто запалить рассохшийся скрипучий пол.
– Кровопийца ты, Аникей! Похуже урядника будешь! Мало того что дерешь с нас за ночлежку, как за модную гостиницу, так ты еще и полицию нагнал!
– Молчать! – Голос Аникея все более набирал силу. – Всех повыставляю! – И уже угодливо, повернувшись к приставу, продолжал: – Жалею я их очень, а они все пользуются моей добротой. Не выбросишь же калек на улицу.
