кровей. Никто б не удивился, если бы великая княгиня, несмотря на кажущуюся кротость, обругала вельмож погаными словами или в сердцах огрела посохом некстати подвернувшегося боярина, как это частенько делал ее почивший муженек.
Она меж тем почти ласково произнесла:
– Хорошо, бояре, вижу, мы об одном печемся. Но хочу предупредить каждого из вас…
– Говори, матушка, чего уж там.
– Ежели нарушите крестоцелование, то поганых пальцев рубить не буду. Определю в тюремные сидельцы, там и сгниете!
НОЧНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ
Ночь была темная. Разбойная. В такую темень или выходить на купеческую дорогу с тяжелым кистенем, или по-воровски пробираться к тоскующей по мужниной ласке монашке. Даже луна, вечная и безмолвная свидетельница греха, укрылась за стеной туч и едва просвечивала через темень желтоватым глазом.
Московский дворец в эту полночь казался сказочным. Терем, возвышающийся над Москвой луковичной крышей, напоминал былинный остров Буян, а зычные голоса караульничих, редкий раз тревожащих ночь, больше походили на перекличку морских витязей, денно и нощно стерегущих покой славного острова.
Овчина-Оболенский пробирался к своей любаве. Постоит малость боярин в густой тени, проводит глазами проходящий караул, а потом, мелко крестясь, свернет в другую сторону. Своей неслышной походкой он больше напоминал волка, крадущегося в овчарню, чем ближнего боярина, от окрика которого смиренными становились даже шальные кони.
Иван Федорович жалел, что не остался во дворце на ночь и сейчас, уподобясь вору, вынужден тайком пробираться в покои государыни.
Совсем рядом раздался стук колотушек – это караульщики выпроваживали последних гостей, а следом послышался скрип затворяемых ворот. Позакрывали стрельцы улицы, опасаясь проникновения в Белый город кромешников и татей.
Иван Федорович ведал о том, что всякого мужа, попавшегося ночью на улицах града, караульщики могли побить до смерти, порой невзирая на чины. А потому терпеливо ожидал, пока стрельцы пройдут мимо. Отроки громко бренчали замками и напоминали ключников, рачительно заботящихся о достатке своего хозяина.
Мгла сгустилась. Неимоверно тяжелые облака навалились на луну и похоронили светило под грудами своих обломков. С каждой секундой тучи нарастали, и оставалось только мгновение, как ливень с грохотом обрушится вниз, долбя и размывая все, что выстроилось на земле.
В спаленке государыни горел огонь. Великая княгиня ожидала его, и Оболенский оттого торопился. Может, сейчас Елена Васильевна стоит перед лампадкой, чтобы вымолить прощение у Богородицы за плотский грех.
Князь представил ее склоненную фигуру, лебединую шею, одетую в меховое ожерелье, лоб, украшенный жемчужными нитями, янтарные подвески у виска. Иван даже разглядел, как сморщилось у колен платье.
– Хватай его, братцы! Ворог здесь затаился! – услышал Оболенский отчаянный глас, и в тот же миг чья-то крепкая рука так дернула князя за ворот, будто хотела вытряхнуть из кафтана.
Иван Федорович пытался освободиться, но отрок оказался силен – он уже сжал боярину руки и норовил опрокинуть его на землю.
– Вырываться надумал, тать! – визжал молодец, и можно было не сомневаться, что он сумел переполошить не только караул, но и соседние улицы. – Будет тебе от государыни.
Иван Федорович, не сумев вырваться, что есть силы заорал:
– Отойди прочь, холоп! Неужто не видишь, кто перед тобой! Зенки раскрой!
– А мне этого не надобно, татя от мужа я всегда отличить сумею!
– Лупи его, отроки! – услышал Иван Федорович другие голоса, а потом огромная тяжесть придавила его к земле, да так крепко, что не находилось силы даже для того, чтобы пошевелить мизинцем.
Стрельцы насели на Оболенского с лютостью дворовых псов: мяли кулаками бока, хватали за грудки и так истошно орали, будто брали в полон полк ворогов.
– Крути его, молодцы! Эко удумал – на государев двор пробраться!
Князь с огорчением подумал, что сегодняшним вечером ему до государыни, видно, не добраться и той придется в одиночестве стыть под своим пуховым одеялом. А еще было жалко кафтан, скроенный из лучшей персидской парчи, который теперь немилосердно трепали чересчур бдительные стражники.
– Что же вы делаете-то, нехристи эдакие?! – слабо противился боярин.
И вдруг тучи растрескались многими молниями, осветив небесным светом борющихся мужей.
– Господи, да это же сам Иван Федорович! – ахнул один из отроков, испуганно отступая. – Десятник, да мы так конюшего прибить можем!
– И вправду Овчина-Оболенский, – поднялся на ноги десятник. Даже в темноте можно было разглядеть, что лицо его побледнело. Понимая, что время для челобития упущено, он нерешительно топтался с ноги на ногу, потом неловко предложил помощь: – Дай я тебя отряхну, боярин, весь кафтан запачкал, сердешный.
Огромная молния разорвала темень, и острый конец огненной стрелы сокрушил стоящую неподалеку одинокую сосну, которая тотчас вспыхнула сухостоем, высоко к небесам выбрасывая пламя. Огонь был так велик, что добрался до темного брюха грозовых облаков.
– Чего там кафтан! – набросился на десятника князь Оболенский. – Самого едва не зашибли! Ежели был бы похилее, так давно уж душу бы вытряхнули. Говорено вам было – прежде чем лупить, узнать нужно, кто таков. – Иван Федорович вытер рукавом грязь с лица. – Ежели такое рукоприкладство пойдет, так Москва без лучших людей останется!
– Истинный бог, останется, господин, ежели такие олухи в карауле стоять будут, – серчал десятник. – Неужто не заприметили, что это князь Иван Федорович?!
– Как же тут заприметишь, голова, – за всех оправдывался рябой детина. – Темень была лютая.
– Высечь бы вас, дурни, – брызгал злостью десятник, – вот тогда вы зенки разуете.
– Прости, господарь, не губи грешные души, Христа ради! – склонились перед боярином отроки. – Разве могли мы думать, что такой чин в одиночестве ходить будет. Не по злому умыслу.
Хлынул дождь. Он был такой силы, что мгновенно смыл с лиц кровь, а с душ – злобу.
– В железо бы вас всех да запереть чугунной дверью в Боровицкой башне… Вот тогда сумели бы отличить боярина от холопа.
– Да коли знать, боярин… не гневись… хочешь, до самого дворца проводим, – бормотал, подставив бритую голову под упругие струи, рябой детина. Вода сбегала ему за шиворот, промочила насквозь рубаху, но отрок мужественно принимал наказание свыше.
– Не к дому я сейчас иду, дело у меня срочное государское имеется. Во дворец мне попасть надобно. И чем скорее, тем лучше! Отворяй ворота немедля!
Иван Федорович подозревал, что о его любовных привязанностях догадывается вся Москва, и сейчас опасался увидеть на лицах караульничих лукавое выражение, но не разглядел ничего, кроме страха перед возможным наказанием.
– Это мы живо, боярин, – загремело в руках десятника железо. Отрок умело извлек из брезжащей кипы нужный ключ и заспешил к воротам. – Без надзора нам никак нельзя. В прошлую ночь у Лебяжьего государева двора трех бродяг поймали. И поди разберись, чего они там замыслили – гусыню распотрошить или, быть может, жизни кого лишить. Повязали мы их, а наутро у Позорного столба в колодки обули. Пусть другие неразумные знают, как без дела в темноте по государеву двору шастать.
Иван Федорович представил себя сидящим у Позорного столба и невольно улыбнулся – было бы тогда веселье для челяди.
А когда ворота отомкнулись, Овчина-Оболенский пошел прямо на огонек, мерцающий в палатах государыни.
– Ждет конюшего княгиня, – позавидовал десятник. – Давеча я Елену Васильевну в коридоре зрел – так хороша, что глаз отвести не мог. Эх, мне бы такую бабу! – мечтательно глазел на огонек детина. И уже зло добавил: – Моя-то благоверная вся салом заросла. Ну чего встали, дурни, ворота затворяйте. Не ровен час
