скажешь могу наградить.
– Какой же платы ты с меня требуешь? Может, хочешь в свою веру обернуть?
Филипп Егорович развеселился:
– Что ты такое глаголешь, матушка? Чем же ты лучше моего, ежели зельем отравным честной народ опаиваешь?
– Ну так чего ж тебе надобно, колдун? Говори!
– Тебя хочу, государыня, проверить – действительно ли ты бездетна, как народ о том молвит.
– Как же ты, охальник, мог такое в святых стенах сказать!
– А для меня, государыня, что божья обитель, что преисподняя – все едино. Неужно позабыла, с кем дружбу водишь? – Филипп Егорович вспомнил, как вчера волхвовал над медным тазом и в зеркальной глади усмотрел два сплетенных тела. И совсем не нужно быть ведуном, чтобы в бабе признать великую княгиню. – И так ли уж ты себя блюдешь, Соломонида Юрьевна, как желаешь казаться? От меня, колдуна, ничего не спрячешь. Что же ты на меня так бесстыже смотришь? Или неправду глаголю? – все более серчал колдун, хмуря чело.
Черные глаза ведуна-мельника и его неуемная речь должным образом подействовали на великую княгиню. Ощутив нарастающее желание, она поняла, что противиться нет ни сил, ни смысла.
– Свечу погаси, бес ты окаянный, да иди скорей ко мне.
Дохнул колдун на свечу, и пламя погасло. Некоторое время дьявольским глазом светился тлеющий фитиль, а потом потух и он, пустив к низкому потолку чадящее облачко.
– Позадорил я тебя, Соломонида Юрьевна, спи. Порастерялось мое молодецкое хотение.
Выложив потаенный мешочек на стол, мельник отворил клюкой дверь и покинул келью.
ДВОРЕЦКИЙ ИВАН ШИГОНА
Иван Шигона-Поджогин принадлежал к старинному роду Добрынских, чьи внуки смогли пробиться в Думу через толщу старомосковских семейств и заняли в государстве достойное место. Это случилось потому, что даже через две сотни лет славный род не растерял характера своего прародителя, тверского богатыря Радеги, и был так же задирист, как и в далекую эпоху удельных войн.
Поначалу Иван Юрьевич Шигона чин имел небольшой, числился боярским сыном, а когда Василий Иванович усмотрел в детине лукавый ум, то поставил его первым советником и определил в посольские дела.
Позже, сделавшись окольничим, Иван Юрьевич занялся крамольниками, через шептунов выведывал о недозволенных речах и пытал кромешников в Боровицкой башне.
То ли после великой княгини Соломонии перевелись враги у московского князя, то ли охладел государь к ближнему вельможе, но неожиданно Василий Иванович наложил на Шигону опалу и отправил к тюремным сидельцам.
– Вот радости колодникам будет, когда они тебя, Иван Юрьевич, узреют, – напутствовал на прощание верного слугу государь.
Шигона печально усмехнулся, размышляя о крутых поворотах судьбы: думал ли он, что придется самому сидеть в Боровицкой башне, когда запирал в ней крамольников и татей.
Шигона получил освобождение в день рождения государева первенца. Распахнулись на радостях двери башен, и вольный ветер вышел из темниц как заединщик смертоубийц и опальных вельмож.
Некоторое время Василий Иванович держал Шигону подале от Москвы, доверяя ему встречать польских послов, а незадолго до смерти вверил расторопному детине все дворовое хозяйство и дал ему чин дворецкого.
Иван Шигона был в числе первых людей, кого великая княгиня Елена Глинская обязала в целовании. Притронулся влажными губами к сургучовой печати дворецкий, и стало ясно Шигоне, что положить живот за Елену Васильевну ему будет так же просто, как ступить ногой в теплую озерную воду в канун Купальской ночи.
Однако некоторое время после смерти Василия Ивановича Шигона большого участия в делах великокняжеского двора не принимал. Обижен был Иван Юрьевич.
Но однажды Елена Глинская пожелала видеть Ивана Шигону.
Рынды разыскали дворецкого в корчме на окраине Москвы. Поджогин неторопливо попивал сладкую медовуху и распространялся перед слушателями о том, что житие при Василии Ивановиче было куда привольнее, чем при великой княгине, когда в пропахшую хмелем комнату ввалилось несколько княжат. Он сразу подумал, что новая опала закончится для него печальнее сидения в подвале Боровицкой башни.
Десятник, однако, снял перед дворецким шапку и произнес:
– Доброе ли твое здоровьице, Иван Юрьевич?
Шигона поставил стакан на стол, и тот угрожающе забряцал медным дном.
– Ниже голову наклоняй, когда с боярином разговариваешь! – сердито молвил Иван. – Еще ниже!.. Еще! – И когда чуб десятника коснулся облитого медовухой пола, дворецкий смилостивился. – А теперь докладывай, чего надобно!
– Государыня Елена Васильевна тебя видеть желает. Сказала насилие над тобой не чинить и повелела доставить тебя во дворец с большим бережением.
– Вон оно как! Государыне, стало быть, понадобился. – Осмотрелся боярин кругом, щедро собирая со всех сторон благоговейные взгляды. – И чего великая княгиня мне сказать изволит?
– О том нам неведомо, господин.
– Вот как? Стало быть, наедине со мной Елена Васильевна беседовать собирается? – развеселился Иван.
– Выходит, наедине, – не осмеливался надеть шапку десятник.
За Шигоной крепко прикрепилось прозвище Поджогин. Всей Москве было известно, что тюремным сидельцам дворецкий любил поджигать пятки, и десятник подумывал о том, что ежели сейчас начнет дерзить боярину, то в скорое время может оказаться в их числе.
– Род Добрынских всегда добром платил за ласку государеву. Я Василию Ивановичу верным слугой был, за то он меня и чтил, – во всеуслышание рассуждал боярин, – именьицем меня пожаловал незадолго до своей кончины. Я ведь самолично государеву духовную писал. А что в опале был… так это по навету худому. Вот и государыня-матушка своим вниманием не обошла. На службу зовет. Пойдем, рынды, во дворец, некогда мне за хмельным зельем сиживать, когда Елена Васильевна дожидается. А ты клюку мою неси, – повелел десятнику Шигона, как если бы тот был его холоп, – да смотри в грязи не обваляй – она алтын стоит!
– Как скажешь, господин, – послушно поклонился отрок, готовый отереть грязную трость о собственные порты.
Рынды проводили дворецкого в Сенные палаты. Совсем малое время назад в этой комнате его принимал Василий Иванович: протягивал для целования руку и сажал рядом с собой. Тогда о большей награде и мечтать было невозможно. Сейчас с тронного места на Шигону взирала Елена Васильевна, а государь всея Руси и самодержец играл в прятки с мамками и норовил дернуть за подол зазевавшуюся боярыню.
Вдруг юный великий князь подбежал к оробевшему Ивану Шигоне, ткнул в него пальчиком и громко объявил:
– Я тебя застрелил, боярин. Ты убит!
Услышав такое неожиданное сообщение, Шигона-Поджогин стал теряться в догадках, что ему следует делать далее: повалиться на пол или продолжить прерванные поклоны. Но тут он услышал голос государыни:
– Подойди ближе, боярин.
– Как пожелаешь, матушка. – Шигона все еще не смел поднять на нее глаз.
– Мамки! – прикрикнула великая княгиня на баб. – Не вовремя вы игры затеяли. Угомоните государя.
Мамки и девки, будто того и дожидались, гурьбой накинулись на Ивана Васильевича.
– Подите прочь, бабы! На батюшку руку подымаете! – орал малолетний самодержец. – Выпороть повелю, ежели не отстанете!
Несмотря на его зычный голос и грозный взор, великого московского князя изловили, крепко ухватили за руки и уволокли в соседние палаты.
