– Ты при моем муже доверенным лицом был? – зачала разговор государыня.
– Да, матушка. – Боярин, потрясенный красотой Елены, с трудом преодолевал робость. – Я при нем тайными делами ведал. Народ-то в Московии неспокойный, вот я и присматривал за строптивцами. А что не так, государю докладывал. – Шигона пребывал в убеждении, что ежели б не его вмешательство, так князья-крамольники давно бы набросили на голову государя мешок и снесли бы его, бесталанного, к полынье. – Суров был Василий Иванович к изменникам и мне наказывал, чтобы я клятвоотступников не жалел.
– Вот и я об этом тебя просить хочу, Иван, – чтобы измену тайную выявлял и мне о том докладывал своевременно.
– Служил я мужу твоему, Василию Ивановичу, верно, послужу и тебе правдой, государыня-матушка.
С этого дня Шигона был допущен к тюремным сидельцам и сполна оправдывал свое прозвище Поджогин.
Особенно невзлюбил Иван удельных князей, которые, не порастеряв своей землицы, спешили нахватать еще и чинов при московском дворе и своей ретивой службой сумели оттеснить древнейшие боярские семейства от государева стола. Протасьевичи, Плещеевы – потомки знатного Радеги – теперь не часто сиживали в Боярской Думе, а все больше служили стряпчими[38] у доспеха и оружия государя, а чин стольника, незавидный еще двадцать лет назад, теперь был событием для всего рода. Еще противней оказались отпрыски князей, лишенных уделов и привилегий. Те понаехали в столицу едва ли не со всей Русской земли и готовы были служить за медный алтын, только чтобы находиться в свите государя. Особенную дерзость выказали потомки суздальских и ростовских князей, которые еще не успели позабыть прежнюю вольницу и тщеславились, как их могучие предки в пору расцвета своих княжеств.
Именно против удельных князей и направил Иван Шигона-Поджогин всю свою природную злость. Он умело сталкивал между собой ярославичей и тверичей, оговаривал звенигородских землевладельцев и науськивал Оболенских и Стародубских. И всегда Иван Шигона умел извлечь пользу из брани, частенько, в собственную радость, выступая между обиженными третейским судьей. Он выслушивал обвинения, участливо вздыхал, и было видно, что Иван переживает не меньше, чем враждующие стороны. Потом боярин заставлял супротивников пожать друг другу руки и, взяв с виноватого и правого по два алтына и восемь денег, отпускал восвояси.
Частенько Иван Шигона дело между враждующими сторонами доводил до поля, а на такое представление любили хаживать лучшие люди. Это была потеха, какой не увидеть даже на Святки. Поединщики бились копьями, рубились топорами и щедро тузили один другого кистенями. Кроме благодарности зрителей и приятного зрелища, Шигона получал от проигравшей стороны сумму, на которую по силам было справить соболью шубу, и под настроение мог пригласить бояр в корчму, где за один вечер пропивал шальные деньги.
Но иногда тяжба заканчивалась совсем худо – спорщики примирялись до поединка. Возьмет тогда Шигона от каждой стороны по рублю, завяжет аккуратно в узелок, спрячет у пояса и с тем уйдет с поля, не сказав ни слова.
Любил Иван и развлечения, но они были особого рода. Так, он неожиданно отыскивал и оглашал грамоту, по которой род Старковых сидел выше Оболенских, и с большим удовольствием наблюдал, как бояре таскают друг друга за чубы, выясняя, кому из них находиться к государю поближе.
Службой Шигоны-Поджогина государыня была довольна и не однажды одаривала его милостями: то пирог пошлет со своего стола, то кушаком наградит, а однажды повелела в его честь испить белого вина. Когда Елена Васильевна пожелала видеть его в очередной раз, Шигона сразу почувствовал, что дело пойдет о чем-то важном.
Так оно и случилось.
– Как тебе служится, Иван? – спросила мягко государыня и чуть пошевелила указательным пальцем, давая понять, что ему совсем не обязательно стоять каменным истуканом в дверях и он может приблизиться на расстояние, допустимое для лучших людей.
– С твоей милостью и божьей помощью, государыня, служится мне ладно.
– Не скучно ли тебе на государской службе?
– Вороги не дают скучать, Елена Васильевна.
– Доволен ли ты своим жалованьем?
– Мне ли жаловаться, Елена Васильевна? Богатство мое приумножилось. А денег я получаю столько, что их еще и внукам тратить придется.
Иван Шигона поднял глаза, тем самым давая понять, что уже успел настроиться на серьезный разговор.
– Все бы мне так служили, как ты, Иван Юрьевич, тогда смута на Руси совсем бы повывелась. Юрия дмитровского силком заставили присягнуть моему сыну, а Андрей Иванович в Старице заперся и ко двору появиться не желает.
– Слыхал я, что он на смуту князей подбивает, воинство собирает изрядное, – тут же подхватил Иван Шигона, думая, что разговор зайдет о младшем брате почившего государя, но Елена Васильевна неожиданно сменила разговор:
– Давно ли ты бывал в монастыре у Соломонии?
Запершило в горле у Шигоны. Вот он и главный вопрос, из-за которого Елена Васильевна не дала набаловаться с миленькой – явился рослый рында и немедленно потребовал быть во дворце.
Помедлил малость с ответом Шигона-Поджогин, а потом отвечал:
– Надобности в том не было, Елена Васильевна. Она монахиня, а я все больше за князьями присматриваю.
– Теперь ты за Соломонидой Юрьевной приглядывать станешь. В народе-то упорные слухи ходят, будто родила Сабурова. А ежели так, то сын мой как будто бы и не государь вовсе. Понял ты меня, Иван?
– Как не понять? – стушевался перед тяжелой правдой боярин. – Что делать повелишь, Елена Васильевна?
Для себя он уже решил: прикажи ему государыня – и сомкнутся пальцы на цыплячьей шее наследника.
– А я думала, ты более догадлив, Иван. Неужно мой муж терпел у себя таких несообразительных слуг?
– Понял тебя, государыня, – глухо отозвался Шигона. – Когда выезжать?
– Немедля!
СЛУЧАЙ НА ДОРОГЕ
Шигона ехал в монастырь.
Дорога была весела и легка – батюшка-серпень позаботился. Это тебе не весенняя грязь, когда сани больше напоминают утлые суденышки. Путь наезжен, колдобины выровнены еще в начале лета, а легкий встречный ветерок будто приветствовал путника.
По обе стороны пути зрели хлеба, и спелые, налитые соком зерна были свинцово-тяжелы. Недолго им еще смотреть на дорогу – через день-другой заботливая хозяйская рука ударит острым серпом под самый корень, и отжатые колосья нестройными рядами лягут на поле. А первый убранный сноп будет храниться, как большая святыня, до следующего посева. С этого снопа должно начаться будущее благополучие.
Серпень слыл даровитым, щедро делился накопленным добром, и грех было отказаться от такого подарка: не пособирать в лесу крепеньких боровиков и не отведать горсточку дикой малины.
Серпень был краснощек, свеж и чист. Все в нем напоминало дородного боярина, у которого мошна туга и здоровье неисчерпаемо, а жена статью походит на пасхальный пирог.
У самой обочины рос огромный куст калины, ветви которого были щедро усыпаны ягодами и собирали птиц со всех окрестностей.
– Эй, служивый, останови! – распорядился Шигона.
А когда возничий осадил коней, Иван грузно перевалился и сошел на дорогу.
– Полакомиться захотелось, – объяснил он и принялся за калину. – Эх, хороша! – сглатывал боярин с ладони ягодку за ягодкой.
Шигона-Поджогин предпочитал калину всякой пище. Любил он ее за терпкий запах, за горький вкус,
