даже за оскомину, которая забивала рот уже после первой дюжины ягод.
Дорвавшись, Иван ел ее до тех пор, пока язык не завязывался в узел. И не существовало для него большей сладости, чем запить такой обед прохладным питием.
Съев несколько горстей калины, Шигона достал из саней огромную бутыль с квасом. Он пил и пил, пока брюхо его не отяжелело и не запросило пощады, а потом, ослабив малость пояс, влез на повозку и повелел:
– Гони, холоп, до монастыря. С чертовкой повидаться надобно.
Соломонию Шигона повстречал на дороге. Опальная великая княгина шествовала в окружении многих монахинь. Иван Поджогин отметил, что ее привычки мало изменились. Будучи государыней, она и ранее не выходила во двор без окружения многих мамок и боярышень, и сейчас ее сопровождали две дюжины баб, вот только в руках Соломония держала не жезл, а стакан для сбора милостыни, а на плечах ее была не золотная[39] шубка, а ряса обычной монахини.
Клобук был огромен и закрывал половину лица, и великая княгиня, уподобившись убогой инокине, смиренно брела по дороге, созерцая под ногами хрустящий гравий.
И все же угадывалась в ней некая гордость, будто восседала Соломония по-прежнему рядом с великим государем, а по дороге уныло брела чья-то чужая тень.
Иван Шигона хотел поначалу подъехать к старицам на полном ходу, обдать их скорбящие фигуры облаком пыли и задорным молодцем соскочить с возка, но уважение перед великокняжеским титулом взяло верх.
– Останови, – на добром расстоянии распорядился боярин.
И когда кони, храпя, врылись копытами в мягкую пыль, Шигона сошел с повозки и побрел навстречу старицам.
– Доброй тебе дороги, Соломонида Юрьевна.
Великая княгиня слегка подобрала клобук, и Шигона увидел сверкающие глазищи инокини. Он не без трепета вспомнил, что о Соломонии глаголили, будто знается она с нечистой силой.
– Не ждала я тебя сегодня, Иван. Ты, кажись, завтра обещал заявиться.
Шигона сделал над собой усилие и выдержал ее тяжелый взгляд.
– Так уж вышло, Соломонида Юрьевна.
Иван теперь был рад, что положил в карман головку чеснока, чей несносный терпкий дух способен отвадить любую нечисть.
– Чего же ты хотел поведать мне?
Соломония сделала два шага вперед, оставив за собой послушных инокинь.
– Вот что я хотел тебе сказать, великая княгиня… Прознали во дворце, что сын у тебя народился. Знает Елена Васильевна и о том, что он старше малолетнего государя, и, стало быть, престол должен ему достаться.
– Вот как? – слабо удивилась Соломония и сделала еще один шаг в сторону боярина.
– Да, государыня. Знают и о том, что назвала ты отрока Георгием.
– Что же ты мне посоветуешь, Иван?
– Поберегла бы ты наследничка, Соломонида Юрьевна. Не ровен час потерять можешь. Ты вот старицам доверяешь, – кивнул боярин на безголосых монахинь, – а среди них может быть слуга Елены Васильевны. Подсыплет ненароком инокиня отраву в питие – и поминай как звали! – печально вздохнул Шигона. – Или не в монастыре ты его держишь?
Помолчала великая княгиня, а потом неожиданно созналась:
– Не в монастыре, родимый.
– Верно! Где Георгий находится, никому об том не сказывай. Если не лестью, так хитростью выведать могут. А Елена Васильевна ой как хитра!
– Наслышана я о хитрости и коварстве Глинской, Иван. Потому и прячу сыночка-то, – лукаво посмотрела на Шигону Соломонида.
– Ты вот, вижу, мне не доверяешь, Соломонида Юрьевна, а напрасно! Ежели и лупил я тебя, так не по своей воле, государь Василий Иванович наказал. А ты сама знаешь, разговаривать долго он не любил – запрет в темнице, а то еще и живота лишит. Тебя стегаю, а сердце мое от горя едва не разрывается, – печалился Шигона. – И сама Елена Васильевна такая же, как ее покойный муженек: что не так – велит торговой казнью наказывать на площади, именитых мужей без шапки выставляет. Серчает почем зря! А сколько безвинных отроков по ямам сидят, не сосчитать! Строга у нас матушка, дюже как сурова. Раньше, бывало, Василий Иванович прощение объявлял на церковные праздники, а Елена вообще про милость позабыла. Не желает тюремных сидельцев освобождать, харчей не дает, и если бы не людское сердоболие, так они давно бы от голодухи померли. Ты мне верь, Соломонида Юрьевна, помыслы мои чисты, как перед богом тебе глаголю. Веришь ли?
– Отчего не поверить. – И клобук великой княгини опять сполз на самые глаза.
– Я и сам от нее натерпелся, – выдохнул в отчаянии Шигона, – того и гляди к тюремным сидельцам в Боровицкую башню запрет. А вчера так и объявила во всеуслышание: ты, дескать, с крамольниками- князьями общаешься, уж не думаешь ли ты московского стола государыню лишить? У меня от обиды едва язык не отнялся. Вот так и служи московским господам. Ты даже представить, Соломонида Юрьевна, не можешь, как великая княгиня коварна. Неделю назад боярина Плещеева пожелала видеть. О житии-бытии расспрашивала, о женушке с дочерьми, сыну старшему обещала невесту присмотреть, квасу из своих рук поднесла. А когда он с Красного крыльца спустился, так дворовые люди его повязали и в Боровицкую башню свели к тюремным сидельцам.
– За что же это она его?
– Боярам объяснила, что, дескать, измену он надумал учинить и малолетнего государя живота лишить. Ты бы и за своим сыном присматривала, Соломонида Юрьевна. Если хочешь, то я пособить смогу. У меня власти поболе будет, чем у другого какого боярина. Скажи только – где, и мы ему такую охрану выставим, какой у самого государя Василия Ивановича не было. А потом мы Елену Васильевну повытравим и твоего сына вместо малолетнего Ивана поставим.
– Вот за это спасибо тебе, Шигона, – слегка поклонилась великая княгиня, – а как мой сын московский стол получит, так я тебя своей милостью не забуду, и тебя, и род твой возвышу. Чем же мне тебя за верность твою отблагодарить, Иван?
– Ничего мне от тебя, матушка Соломонида Юрьевна, не надобно, только чтобы рядом подле твоего наследника быть.
– Хорошо, Шигона. Возьми от меня вот это, сыну моему передать… при нем будешь, боярин.
Иван сложил лодочкой ладонь, а великая княгиня высыпала ему из рукава щепотку зеленого порошка.
– Вот тебе от меня награда, служивый. Теперь мы с тобой сочлись.
Шигона почувствовал в ладонях жжение, и ладонь его превратилась в одну огромную язву.
– Господи, что это?! – вскричал Иван Поджогин.
– Погибель твоя, боярин, – просто ответила великая княгиня и, повернувшись к инокиням, спокойно продолжала: – Мы здесь не нужны, господь его и без нас приберет.
И монахини неторопливо, сжимая кружки в руках, потопали по дороге дальше.
Болью была пропитана каждая клетка тела, как будто Шигона угодил в дупло к диким осам.
Он с ужасом наблюдал за тем, как ладонь его распухает, принимает уродливые очертания, видел, как кожа на суставах натянулась, и понадобилось всего лишь мгновение, чтобы она с треском лопнула, выпустив наружу белую кость.
Шигона поднял глаза. По дороге невыразительной черной лентой двигались старицы, мелкие монеты бренчали в медных стаканах, и под эту жалкую, унылую музыку они неожиданно растворялись в темноте.
«Не вижу ничего, – вдруг понял Шигона. – Околдовала меня окаянная».
И Иван, исходя дурнотой, упал на дорогу. «Не едать мне более красной калины», – напоследок подумалось ему.
ДВА БРАТА – ПЛЕТЕНЬ И КРАПИВА
