– Что же именно?
– Будто бы мы прелюбодействуем.
– А разве ж не так? – вдруг улыбнулась великая княгиня. – Или, быть может, ты народной молвы страшишься?
– Нечего мне бояться, государыня, весь свой страх я на бранном поле оставил, а если чего и страшусь, так это немилости твоей.
– Немилость моя тебе не страшна, Ванюша, только ты будь со мной всегда рядом. Не оставишь меня?
– Помилуй, Елена Васильевна, как же возможно такое?
Конюший говорил правду. Скорее он откажется от первенца, чем от горячих и умелых ласк Елены Васильевны.
Он любил Елену до самозабвения, и, если бы всевышний пожелал забрать жизнь государыни, он не задумываясь предложил бы в обмен свою.
– А теперь прижми меня крепко, Ванюша, да так, чтобы сердечко от сладости зашлось, – блаженно прошептала государыня и, к вящему недоумению Овчины, добавила: – Господи, видно, не выйдет из меня великой царицы Пульхерии.
КОЛДУН В МОНАСТЫРЕ
Колюку-траву можно встретить только в глухих местах, там, где не сумеет пастись ни одна скотина и спотыкается даже бестелесная нечистая сила. Она растет беспорядочно, выставив во все стороны занозистые пальцы, и если цепляется за подол одежды, то отодрать ее можно только с куском парчи. Именно такая злая трава особенно полезна для волхвования, и Филипп Крутов собирал ее с большим бережением, обмотав ладони толстой мешковиной. Он знал – прежде чем вырвать корень из земли, нужно обвести вокруг стебля большой круг, да так ровно, чтобы растение оставалось точно в середине, а иначе замертво сокрушит дерзкого вражья сила. Филипп Егорович вспоминал всех нечистых зараз и только тогда осмеливался драть колюку-траву. Лишь когда показывались из земли ее корни, ведун облегченно переводил дух.
Живой, кажись!
Колюку-траву Филипп Крутов складывал в большую котомку, стараясь не обломать огромное количество отростков, и относился к ней с бережением, как к новорожденному младенцу.
Эту колдовскую траву предстояло неделю продержать под лунным светом, потом просушить в солнцепек, завернуть в нее двух земляных жаб и после этого замочить для крепости в горчице. Только тогда колюка способна обрести заповедную силу и приносить добро, если попадала в добрые руки, и зло, ежели ей овладевал нечестивый старец. Эта трава могла дать силу немощному и изжить со света здоровяка, воскресить мертвого и сделать стариком малое дитя.
Колюка обладала еще одним важным свойством – стрелы, обкуренные листьями этой травы, не знали промаха, и Василий Иванович не однажды наказывал ведуну Филиппу справлять стрелы для оленьей охоты.
За работу московский государь всегда расплачивался с ним щедро, и на вырученные деньги Филипп Егорович латал крышу мельницы и чинил водяное колесо.
Великий князь и платил исправно, и обращался за помощью часто, и терять такого выгодного заказчика было жаль. Однако Крутов не мог отступить от правила, завещанного ведьмой: он обязан содействовать во злом умысле всякому, кто обратится к нему, а иначе напасть обернется против него самого. Филипп Егорович наводил лихость только потому, что хотел жить, опасаясь, что огненный змей проскочит через дымовую трубу и вытряхнет его душу из спящего тела.
Соломония Сабурова оказалась бабой вредной. Ей стало мало погибели бывшего супруга, теперь она решила навести порчу на боярина Шигону, который оскорбил когда-то великую княгиню бичеванием, добиваясь, по приказу государя, ее «добровольного» ухода в монастырь.
Про Сабурову в Москве глаголили разное. Говаривали, будто служилые отроки по дороге в стольный град все чаще останавливаются на ночлег в ее обители. Несмотря на сорокалетний возраст, великая княгиня по-прежнему оставалась привлекательной, и редкий молодец не думал о грехе, заприметив чудное лико монашки.
Соломония Сабурова должна была прийти к водяной мельнице за зельем, но, поразмыслив, Филипп Егорович решил явиться сам. Ссыпал в мешочек высушенную колдовскую траву, скрутил пальцами конец бороды, взял в руки тяжелую клюку, глянул напоследок в осколок мутного зеркала и, убедившись, что вид его внушителен и строг, отправился в дорогу.
Монахиня-вратница испугалась бы куда меньше, если бы в ворота монастыря заколотил копытом сам черт, – достаточно было бы единожды перекреститься, чтобы шугануть нечестивца. Но то явился Филипп – известный на всю округу колдун, который днем все больше отсыпался, чтобы ночью безобразничать и проказить. И уж конечно, его не могло отогнать ни крестное знамение, ни молитвы, а плевки через левое плечо у него не вызовут ничего, кроме зловещего смеха.
Инокиня, открыв от ужаса рот, долго не могла ответить на приветствие ведуна, а когда наконец совладела со страхом, усердно закивала:
– Здравствуй, Филипп Егорович! Здравствуй, батюшка.
Старица покосилась на огромную котомку, которую сжимал в руках колдун. Монахиня не сомневалась, что в ней томятся лихие силы и сам Филипп Егорович Крутов появился у монастыря не по доброму делу.
Но голос у колдуна оказался мягким и был необычайно чист:
– Мне бы старицу Софью повидать, в миру Соломонию Сабурову. А еще монетку бы попросил в милость.
Совсем заполошилась вратница – дохнет колдун на великую княгиню нечистым духом и заморит ее в тесной келье. Инокиня долго молчала, не зная, как отказать помягче, когда вдруг услышала за спиной твердый голос Соломонии:
– Что же ты гостя у порога держишь, сестра? Или устав монастырский подзабыла: «Милостыню просящему и краюху хлеба голодному»?
– Матушка Софья, так это же колдун Филипп, его сам бес копытом в лоб ударил!
– Ударил, глаголешь? – Соломония приблизилась и всмотрелась в лоб ведуна, перехваченный тоненькой ленточкой, из-под которой на широкие плечи ложились длинные седые пряди. – Где же ты, негодница, бесовскую печать заприметила? Знаешь ли ты, какова она?
– Не ведаю, матушка, – не стала лукавить вратница.
– А печать бесовская форму круга имеет, – со знанием дела произнесла отставная княгиня. – Прочь от ворот, старица, пропусти гостя!
Колдун Филипп вошел на монастырский двор.
– По добру ли живете, старицы? – раскланивался он с каждой монахиней. – Сладок ли ваш квасок? Много ли в монастырь сделано вкладов?
– Спасибо тебе, Филипп Егорович, на добром слове, – отзывались монахини и шарахались в стороны.
Келья Соломонии Сабуровой хотя была и мала, но тем не менее просторнее прочих. Окно смотрело на восток, а это обстоятельство должно было добавить святости.
– Принес, Филипп Егорович? – вкрадчиво спросила старица, когда колдун, облюбовав скамью, присел на самый ее край.
– Принес, Соломонида Юрьевна, – отозвался тот. – Только вот о чем я хочу тебя спросить. Зачем тебе душа Шигоны понадобилась, аль не угодил чем?
– Не угодил ли, спрашиваешь? – хмуро откликнулась великая княгиня. – А разве не он избивал меня бичом, вырывая согласие уйти в монастырь?
– Так то же по велению московского государя.
– Государь за свою дерзость поплатился, теперь черед Шигоны-Поджогина настал. Дай мне зелье, колдун! – потребовала Соломония.
– Оно дорогое будет, государыня.
– Сколько же ты хочешь, Филипп Егорович? Три дюжины денег? Четыре?.. Называй свою цену!
– Не о том ты говоришь, Соломонида Юрьевна. Не такая мне цена нужна. А деньгами я и сам кого
