старица, на эти образины. У каждого из них на душе не менее трех сгубленных душ, вот оттого и покарал их господь. У кого зубы поотнимал, кому ноздри вырвал, а я без пальцев хожу, потому и зовусь Беспалым.
– Знаешь ли ты, куда пришла, девица? – приблизился к Соломонии старик, обросший беспорядочными клочьями седых волос, и великая княгиня почувствовала острый смрад, исходивший от его одежды.
– Куда же?
– К его величеству Беспалому, царю всех нищих. Господин наш! – обратился безобразный старик к молодцу, который возвышался над всей остальной братией на целую голову. – Нам бы сначала проверить надобно – достойна она тебя или нет. Может, у нее костей больше, чем у сонливой плотвы.
– Как бы у тебя эта кость в горле не застряла. – Детина стукнул нахального старика в лоб ладонью. – Пошел отсюда, ходячий навоз! – И когда охальник испуганно отпрянул в самый угол помещения, «царь нищих» спокойно объявил: – Вот что я вам, братья, скажу. Эта монашка будет со мной. Если увижу, что кто-нибудь осмелится приблизиться к ней хотя бы на шаг, то с его головой станет то же самое, что с моими пальцами. – Он во все стороны покрутил рукой, демонстрируя уродливую беспалую ладонь, и, повернувшись к Соломонии, продолжил: – Слушай меня, монашка. Нет отсюда тебе выхода. Ежели зашла, так это уже навсегда. А нас ты не бойся, мы лишь с виду такие чумазые, а души наши не более черные, чем у всякого мирского, что по воскресеньям в церковь ходят. Тебе здесь глянется, а называть отныне тебя мы будем Старица! Что же ты онемела? Или, может быть, в счастье свое поверить не желаешь? А может, взгрустнулось? Поначалу оно со всеми так бывает, а потом так привыкают, что лучшего дома и пожелать не смеют. Ты вот глянь, Старица, на Лизавету, – махнул Беспалый ладонью в самый угол комнаты, где на куче тряпья сидела девушка лет осемнадцати. – Разве можно в ней признать боярскую дочь? Нет! Сложись все иначе, служила бы она у государыни московской в сенных боярышнях и таскала бы за ней кику.[53] А государыня в сердцах ломала бы о ее спину свою трость. А сейчас лучшей судьбы, чем эта, она и пожелать себе не может. Верно говорю, Лизавета?
– Верно, Беспалый.
– Господи, что же это творится? – в ужасе оглядывалась Соломония. – Пустите меня! Пустите! – Расталкивая юродивых, великая княгиня устремилась к выходу.
– Держите ее, да покрепче! – строго повелел Беспалый. – Такая знатная птичка как раз для нашего курятника будет. Пока мы тебя не отведаем, от себя не отпустим, – обнадежил государыню предводитель бродяг.
Соломонию крепко ухватили за плечи три пары рук, двое нищих держали за ноги. У самого лица она ощущала затхлый дух немытых тел и в полной мере почувствовала свою беспомощность. Теперь княгиня понимала, что принадлежит этому здоровенному детине всецело, и одного его слова будет достаточно, чтобы дюжина бродяг принялась за нее в углу избы на прелой прошлогодней соломе.
– Кажись, смирилась, Беспалый, – заключил один из нищих, и великая княгиня едва справилась с подступившей к самому горлу дурнотой.
– А может, все-таки нет? – грозно обратился к ней царь богадельни.
– Смирилась… спаси Христос.
– То-то и оно, – охотно согласился ее нынешний господин. – Поначалу вы все строптивы, а потом как ангельские овечки при добром пастыре. Эй, Лизавета, приюти Старицу на своей кровати.
– Не жалко мне старья, Беспалый, пусть греется, – отозвалась молодуха скрипучим, словно плохо подогнанные половицы, голосом. – Ты уж, монашенка, смирись, нет отсюда выхода.
– Господи, видно, за многие грехи мне такие муки. Ежели бы знать…
– А ты молись, Старица, шибко молись, в покаянии утешение сыщешь, – отозвался Беспалый.
Перекрестилась монахиня и присела на пук тряпья.
Часть четвертая
МЯТЕЖ
КУКИШ ВЕЛИКОЙ КНЯГИНИ
После смерти великого князя Василия в Москве было тревожно.
По велению государыни схвачен князь Иван Вельский и посажен под замок со многими татями, а неделей позже в Боровицкой башне с женой и чадами заперт любимец московского двора Иван Воротынский.
В северные земли отправлены многие семейства лучших людей лишь только за то, что их недальновидные отцы сказали худые слова в адрес конюшего.
Даже на базарах шептались теперь с опаской, а если и глаголили нелестное про овдовевшую, то тут же, страшась, добавляли, что слышали сии худые слова от неверного человека, которого следует наказать батогами, а то и вовсе запрятать его в глубокую яму.
Каждый день от имени государыни глашатаи зачитывали списки опальных бояр, и скоро стало понятно, что великая княгиня решила полностью избавиться от окружения своего почившего мужа.
Сама же Елена Васильевна на людях выглядела довольной и веселой, иногда в меру хмельной и все чаще появлялась в сопровождении Овчины-Оболенского.
Андрею Ивановичу бояре не однажды советовали съехать с Москвы, но старицкий князь сначала ссылался на обычай, по которому он должен пробыть в столице до сорочин по умершему государю, а потом, когда этот срок вышел, упорно отмалчивался.
Князь Андрей не съезжал в удел прежде всего потому, что желал получить к своей вотчине многие города, и терпеливо дожидался случая, когда с этой просьбой можно обратиться к государыне.
Андрей поживал в своем дворце, откуда частенько съезжал на богомолье, мог подолгу пропадать на охоте, но всякий раз в его свите находились две-три пары глаз, которые сообщали великой княгине о каждом шаге ее деверя. Государыня знала, сколько пожертвований он сделал в церквах по почившему брату, сколько подстрелил зайцев на последней охоте и даже то, что у него в слободе сыромятников завелась зазноба.
Старицкий князь редко жил в мире со своим средним братом, и когда того, по велению государыни и приговору бояр, упрятали в темницу, младшему даже не икнулось. Елене Васильевне передали, что Андрей Иванович перекрестился и молвил просто:
– Видно, такова господня воля.
Подошел Троицын день – самое время, чтобы явиться покаянным к престолу русской государыни, пасть ей в ноженьки и просить великие милостыни.
Троицын праздник славен еще и тем, что даже неприятели пожимают друг другу руки и с легкостью забывают о давней вражде, а родичам после ссоры грех не покумоваться.
День удался ясным. Солнце брызгало через лоскуты облаков и будило задремавшую землю.
В березовые рощи собирались девицы, где водили хоровод, кумились и по древним приметам пытались выведать предстоящее замужество. Без внимания не остались и деревья, стоящие на перекрестках дорог, – наряжали их девки в ленты и венки.
Глянул утром Андрей Иванович через окно терема и увидел, что береза у самых ворот стоит завитая, а длинными разноцветными лентами играет ветер.
Князь посчитал это хорошей приметой. Потянулся, поскоблил пятерней отлежалый бок и позвал рынду:
– Захар!
– Слушаю, батюшка! Чего прикажешь?
– Вот что тебе скажу – хватит мне без дела маяться. К государыне сегодня поеду. Пусть конюхи черных жеребцов запрягают, да чтобы попона на них нарядная была, без единого пятнышка, золотыми нитями вышита и жемчугом унизана.
– Как скажешь, князь, – ответствовал рында и, громко споткнувшись у порога, оставил князя в одиночестве, почесывающим тугой живот.
Дорога до дворца московских государей занимала не более получаса, но Андрей Иванович подготовился к ней так, будто отправлялся в дальний поход. Он выехал в окружении дюжины рынд, каждый из которых был одет в охабень, атласные сапоги с замысловатым витым узором, а в руках держал большой топор.
Сам князь старицкий облачился в парадные доспехи: на голове золотой шлем с дорогими каменьями и жемчугом, броня из серебра, а поверх нее зерцало из четырех позолоченных пластин. В руках Андрей держал шестопер.
