старались держаться от него подалее, не ведая того, когда следует ждать ломкого пряника, а когда жгучего кнута.
Андрей Иванович не переставал поносить великую княгиню и всякому жалился, что на его просьбу отдать ему в вотчину город Верею московская государыня не постеснялась плюнуть в ладонь и вылепить ему в лицо скверную дулю. Худо жилось при старшем братце, но сейчас, когда двор занял Оболенский, наезжать стало совсем невмоготу. Конюший сумел оттеснить к самому порогу старые московские боярские рода, а брата почившего государя спровадить со двора. Несмотря на удаленность от Москвы, Андрей Иванович пристально следил за жизнью дворца и ведал о всех происшедших переменах. Знал старицкий князь и о том, что у Оболенского объявилась молодая зазноба в Пыжевской слободе и конюший навещает ее всякую субботу, когда государыня Елена Глинская съезжает на богомолье по святым местам. И совсем неожиданно Андрей овладел секретом Соломонии и Овчины, когда остановился на ночлег по дороге из Москвы в женском монастыре. Прижал к себе крепко вратницу-послушницу на душистом сене, вот она и выложила благодетелю главную монастырскую тайну.
Андрей Иванович прятал эту тайну ото всех, чтобы когда-нибудь со злорадством покрутить ею перед носом великой княгини, как поступила она, угостив его кукишем.
Выкрасть младенца из монастыря оказалось делом несложным: достаточно было сослаться на приказ государыни, а возникшее поначалу недоверие развеял звон золотых монет. Более трудной заботой стало размещение ребенка в собственном дворце, где могли прятаться уши великой княгини.
Вот и придумал Андрей Иванович сказку для челяди, что появившийся младенец – нажитое чадо от стрелецкой вдовы, с которой старицкий князь сблизился пять лет назад. Он во всеуслышание объявил, что будет держать зазорного мальца наравне с законным сыном, а в пятнадцать лет наделит его вотчиной.
Андрей Иванович всякий раз злорадно улыбался, думая о том, как изменится лицо государыни, когда отрок, набравшись силы, заявит о своем законном праве на московский стол. А пока старицкому князю нужно затаиться и превратиться в барсука, который способен притвориться мертвым и даже сносить удары, чтобы в подходящее мгновение вскочить на ноги и юркнуть в нору.
Третьего дня от государыни прибыл гонец. Елена Васильевна писала о том, чтобы князь не держал на нее зла, что сама она слепа в своих помыслах и всего лишь исполняет волю покойного мужа. И если бы отписал почивший Василий Иванович отдать младшему брату в вотчину город Верею, так тому бы и случилось. Андрей дважды перечитал грамоту и, вспомнив про шубы, побитые молью, невесело усмехнулся: «Так скупа государыня, что даже дерьмо из-под себя готова съесть».
Он не замедлил с ответом и отписал великой княгине, что не позабыл о ее добре и ласке, а если случилась досада, так это оттого, что промеж них пробежал лукавый. А средство от этого – крепкая молитва и пожалованная свеча, а там, глядишь, все и образумится.
Следующее послание от государыни Елены Васильевны Андрей Иванович получил через неделю. У ворот дворца остановился нарядный возок, и из него, откинув с ног полу завернувшегося красного кафтана, вышел московский служка лет двадцати. В руках он держал чугунок, спрятанный под белые холщовые рушники.
– Отверни, Андрей Иванович, – попросил отрок с поклоном.
Старицкий князь потянул за краешек тряпицы и произнес:
– А чугунок-то у тебя не остыл, так и полыхает жаром.
– Всю дорогу тулупами укрывали, – похвастался служивый. – В нем кулич пшеничный, государыня тебе пожаловала.
– Дай взглянуть, какой сдобой Елена Васильевна меня побаловать решила. – Андрей сумел скрыть свое удивление за любезной улыбкой. Тонко дзинькнула крышка, и князь увидел белый кулич. – Хорош! Эй, девка, – окликнул он пробегавшую через двор простушку лет пятнадцати. – Забери этот подарок у вестового, да смотри, чтобы не обронила, а то розог отведаешь.
– Как же можно, батюшка, – отозвалась дивчина, взяв теплый чугунок, и важно, словно гусыня на сносях, затопала к лестнице.
Князь проследил за тем, как девка отерла о порог приставшую к лаптям грязь, а потом спросил:
– Чего же государыня от меня взамен желает?
– Велит она тебе быть при московском дворе. Немедленно.
– Неужно подле нее советников мало? Один Иван Овчина-Оболенский всей Боярской Думы стоит, – хмыкнул невесело Андрей Иванович, и уголок его рта растянулся в кривую улыбку. – Ну да, впрочем, ладно, не с тобой об этом рассуждать. Скажешь государыне, что кулич ее я принял с поклоном, как и должно быть, а в Москву езжать не собираюсь… Хворь меня одолела. Хожу едва… Так и передай!
– Передам, Андрей Иванович.
– Возьми вот от меня рубль… Знаю, что государыня своих холопов жалованьем не обижает, но дармовой прибавок тоже лишним не бывает.
– Премного благодарен, батюшка, – радостно отозвался отрок и крепкой пятерней сграбастал княжеский подарок.
– А теперь ступай в дом, отведай моего борща.
Назойливое приглашение государыни пугало Андрея. Кто знает, что его ждет за московскими стенами? Заломают за спину руки да сведут в темные подвалы, а там и сгинешь безвинно заедино с тюремными сидельцами. Куда лучше поживать в Старице за высоким бором, который стоит на московской дороге, словно частокол перед неприятельской дружиной.
Спровадив гонца, Андрей Иванович зажил прежней жизнью и под настроение как мог поносил великую княгиню и ее полюбовника, что стало одним из многих развлечений, которыми он тешил себя вдали от столицы. Вдобавок он повелел на утренней службе вместо имени русской госпожи выкрикивать худое: «Бес ее попутал!» И не слишком разборчивая старицкая паства беспрестанно отвешивала на хулу поклоны, как будто дьякон пел привычное: «Аминь!»
Андрей Иванович догадывался, что его брань доходит до ушей великой московской княгини. Он даже представлял, как лицо ее вытягивается в негодовании, но лишать себя удовольствия позлословить по поводу зазорной любви государыни не желал.
Как ни далека Старица от стольного города Москвы, а понимал Андрей Иванович, что не отсидеться ему за бревенчатыми стенами древнего детинца и у Елены Васильевны Глинской хватит сил, чтобы выдернуть охальника-князя из его вотчины, как репку из рыхлой грядки. А потому князь Андрей Иванович держался начеку и на московской дороге выставил заставы, которые следили за всякими передвижениями.
Елена Васильевна, однако, старалась взять лестью. Она писала о том, что на его попечение оставил покойный Василий Иванович свою супружницу и сына, советовал на его плечо опереться в трудную годину и что не сыскать малолетнему государю более надежного сотоварища, чем родной дядька. А когда увещевания великой княгини ни к чему не привели, Елена Васильевна отправила в старицкий удел боярина Александра Михайловича Шуйского.
Шуйский, памятуя о назидании государыни, вошел во двор смущенным просителем. Едва ли не за версту снял с себя шапку и, ударившись в ноги князю большим поклоном, молвил правду:
– Господин Андрей Иванович, не велено мне без тебя возвращаться… Так и сказала Елена Васильевна: ежели один в Москву явишься, то оттаскаю тебя за волосья, как холопа нерадивого. Вот ты и скажи, Андрей Иванович, что мне делать после такого наказа?
Старицкий князь, глянув на оплешивевшую голову боярина, молвил с хрипотцой, преодолевая недавнюю простуду:
– Да что у тебя рвать-то, боярин? Череп-то полысел совсем, волосьев-то не осталось. Борода у тебя густа, вот за нее я бы тебя потаскал! Больным я сказался, что еще надобно от меня государыне? Не помирать же мне в дороге!
– Не верит государыня в твою хворь, – распрямился Шуйский, – потому и Феофила со мной снарядила. Лекарь, поди сюды! Посмотри старицкого князя, так ли он плох, как показаться хочет.
Скривился Андрей Иванович, будто крапива его обожгла.
– Ах, вот что удумала государыня! Узнаю породу Глинских – дай им волю, так они всех Рюриковичей повыведут. – Князя совсем не заботило, что каждое его слово, оброненное даже ненароком, будет бережно подобрано и занесено в самые уши московской государыни.
Лекарь Феофил, придерживая пальцами полы кафтана, уверенно зашагал навстречу старицкому князю.
