пробирается холод. Он так сильно застудил шею, что великая княгиня шла, как гусыня, высоко поднимая голову.
Темнота застала Соломонию у Троицкой слободы. Сначала, показывая путь, вспыхнула вечерница,[52] а потом поочередно зажглись остальные светила. Под ногами похрустывал снег, который в сиянии звезд искрился и горел.
Вслед за небесными огнями в домах загорались свечи, дразня домашним уютом бредущих по заснеженной дороге путников.
Улицы были безлюдны, а во дворах, видно от тоски и стужи, уныло брехали собаки.
Соломония постучала в дом у самого леса. Избенка казалась такой же древней, как и подступивший к порогу бор.
Дверь отворилась не сразу. Сначала в глубине комнаты кто-то долго кряхтел и кашлял, а потом щеколда упала, и дребезжащий звон потревожил стылую вечернюю тишину.
– Монашка, – отметил хозяин, глядя через открытую дверь. – Тебе что, старица, краюху хлеба?
– Пустил бы переночевать, мил-человек, а я за тебя помолюсь.
– Ишь как! А ты добра! Не ведаешь, кто я таков, а уже милость предлагаешь! Ладно, проходи в дом, чего с тобой сделаешь, а то еще помрешь в дороге.
Соломония поставила посох у самого порога и прошла в избу.
– Стужа нынче знатная. Страсть! – Старик прикрыл дверь. – Едва вошла, а уже всю горницу застудила. Какая же такая нужда тебя на дорогу сподвигла, старица?
– Сына я ищу.
– Сына? Вот оно как, чего только на свете не встретишь. Видно, и такое бывает, что монахини по дороге бродят не для того, чтобы милостыню выпрашивать, а затем, чтобы сыновей разыскать. Видать, крепко тебя припекло, старица, ежели божий дом оставила и на розыски ушла. Давно ли ты в инокинях, блаженная?
– Пятый год пошел.
– А сын-то, видать, у тебя большой, старица.
– Мал еще, четыре годика минуло.
Старик не выглядел удивленным. Отворил дверцу печи и бросил в прожорливое жерло ворох сухих щеп.
Веселые отблески запрыгали на лице монахини, и хозяин увидел, что его гостья еще не стара и пригожа. Видно, молодец был статен и ухватист, ежели сумел сокрушить такую божью твердыню.
– Что ж, всякое случается.
Старик ненадолго погрустнел. Его жизнь получилась длинной, и на своем удавшемся веку он мог вспомнить немало историй, от которых стыла в жилах самая горячая кровь. С некоторых пор старик даже думал о том, что совсем лишен переживаний, но сейчас нехитрая откровенность красивой монашки взволновала его. Сколько таких бесталанных стариц, подумал он, оказавшись в миру, не могли устоять под напором разудалых молодцов. И брюхатели они не реже обычных сельских баб. А сколько стариц поругано на дорогах, вдали от родных монастырей…
– А ты, старик, не приметил мальчонку четырех лет?
– Давно пропал-то?
– С неделю уже.
– Большой срок. Как одет-то был твой сынок? – Старик пошуровал кочергой в печи.
– Золоченый кафтан на нем, сапожки расписные, на шее бармы.
– Постой, постой, старица, кто же твой сынок будет? Не каждый из отроков золоченый кафтан имеет и бармы княжеские носит.
Старик припомнил, что три дня назад через посады проезжал возок в сопровождении дюжины пищальников. Сани были богатые, обшитые мехом и бархатом, и посадским оставалось только гадать, какой знатный муж упрятался в них. И когда дверь отворилась, в сопровождении сухощавого дядьки на талый снег сошел малец лет четырех.
Монахиня пододвинулась поближе к печи, лицо ее от жара размякло, а на щеках выступили большие румяны.
– Соломонида Юрьевна Сабурова я… великая княгиня.
– Вон оно что! – ахнул от изумления старик, едва не выронив кочергу. – Ты уж меня прости, что не так ласково принял. Разве можно узреть в обычной монахине великую княгиню. Видел я твоего сына, государыня, одет был так, как ты говоришь. А рядом с ним дядька худой.
– Шигона-Поджогин, – простонала старица. – Куда бы я ни шла, всюду он за мной. Даже сына моего из монастыря выкрал.
– Стало быть, правду говорят в народе, что ты не пустопорожняя. Выходит, этот малец – наследник Василия. Теперь понятно, почему он помешал. Елена Глинская свое чадо на московском столе видеть желает. А я-то еще думал, откуда в наших дальних краях такой возок? Вот оно в чем, оказывается, дело.
– Куда же они поехали, говори, – ухватила за дряблую ладонь старика великая княгиня.
– В сторону богадельни, матушка.
– Пойду я.
– Не обогрелась еще. Посидела бы малость.
– Нет!
– Ночь на дворе, а богадельня – не самое лучшее место. Разные там людишки собираются: убивцы, юродивые.
– Не держи ты меня, старик. Пойду я.
Стряхнула с себя монашескую покорность великая княгиня, и старик уже более не сомневался в том, что перед ним былая государыня.
– Ох, господи, худое разное произойти может, да разве тебя, такую непокорную, удержать? Ступай, божья душа.
Соломония поднялась.
– Спасибо тебе за приют, старик. – И, поклонившись, вышла за порог.
Холод усиливался. Великая княгиня старалась не думать о стуже и шла прямо на богадельню, которая ютилась на самом пригорке и манила всякого путника мерцанием лампадки.
Богадельня у Троицкой слободы была местом известным. Она создана для сирых и убогих при государе Иване Васильевиче. Поначалу так оно и шло – многочисленные комнаты заполняли калеки и юродивые, но понемногу сирых стали вытеснять нищие, и совсем скоро здесь можно было приметить и укрывающегося от караульничих татя, и разбойника с рваными ноздрями.
Богадельня встречала государыню лихостью, какая бывает только в корчмах. Песни гремели за версту, громыхали бубны, раздавался молодецкий посвист. Перекрестилась великая княгиня и ступила на порог обители.
– Мать честная, да к нам в гости монахиня пожаловала. Ты, старица, не туда пришла, здесь не монастырь, а богадельня, – послышался из глубины комнаты задорный и хмельной голос. – А ежели хочешь, чтобы тебя пощекотали, так это мы мигом.
Согнулась Соломония в поклоне, будто бы спряталась от удара, и произнесла размеренно-долго:
– Здравствуйте, господа хорошие, простите меня за мое убожество. Не прогневайтесь, Христа ради, на бедную монашенку, что помешала вашему покою и делу.
В ответ раздался громовый хохот.
– Горазда ты, мать, смешить. Чай мы не бояре, чтобы в Думе заседать, так что дел у нас не больше, чем у тебя во время сбора милостыни, – отозвался все тот же задорный детина.
Соломония распрямилась и в полумраке избы разглядела около двух десятков мужчин в сильно поношенной одежде. На некоторых из них сорочки были настолько ветхи, что, казалось, могут рассыпаться от нечаянного дуновения. Черные, с заросшими лицами, своим обликом они напоминали зверей, только что выбравшихся из берлоги.
– Давно к нам бабы не жаловали, – шагнул из темноты навстречу великой княгине здоровенный молодец лет тридцати. – О! А ты хороша, – бесстыдно заглянул он в самое лико Соломонии. – Лицо румяно, и свежесть не растеряна. Видать, молишься ты много и грешить у тебя времени не хватает. Ты посмотри,
