– С чем пришел, Степан?
– Сестру мою замуж потом не взяли. В монастырь она ушла… померла два года назад, – просто объявил чернец. – А ведь я знал, что с тобой повстречаюсь, даже к мельнику Филиппу Егоровичу ходил, спрашивал, как долго ждать. А он – колдун известный, вот и напророчил, что повстречаю тебя в Боровицкой башне. Тогда я не хотел в это верить, слишком знатен ты был, а сейчас вижу, что не обманул меня ведун. Надо будет в подарок свинью ему принести. Пускай водяных моим мясом покормит. Спрашиваешь меня, с чем пришел? Служу я здесь, Михаил Львович. По велению государыни нашей Елены Васильевны последнее слово узников на свою епитрахиль принимаю. Перед тем как на божьем суде предстать, каждый сиделец исповедаться желает.
– Долго тебе ждать придется, Степан. – И цепи на руках Михаила Глинского негодующе звякнули.
– Я думал, ты, боярин, успел понять, сколько велико мое терпение, только более ждать я не могу. Что ты хочешь сказать в свой последний час, Михаил Львович? – ласково пропел Степан.
– Гореть тебе в аду за грех твой!
– Вот и сказано последнее слово. Приступай, Тришенька, удави Михаила Львовича пояском. А ежели кричать начнет, не страшись, стены здесь толстенные, за десятки годков они еще и не такое слыхивали.
– Слушаюсь, Степан Игнатович, – пробасил другой монах и неторопливо пошел прямо на Михаила Глинского. – Не впервой мне такое. Ты вот что, боярин, чтобы страдания себе не доставлять, закрыл бы глаза… Так-то оно лучше будет в иной мир отходить.
– Что же вы удумали, нечестивцы?! – возмутился князь.
Монах медленно снял с себя поясок, деловито замотал концы на руках, а потом закинул его на шею Михаила Львовича. Боярин пытался скинуть с себя удавку, но пудовые цепи сковывали движения, тянули руки вниз, и, когда сил уже не осталось, он захрипел и повалился в угол темницы.
– Кажись, отошел, – благостно произнес Степан.
– Отошел, – снял поясок с шеи боярина Тришка.
– Большой был грешник, а вот смерть легкая ему досталась. Забирай свечу, Тришенька, покойному она ни к чему, пускай в темноте побудет.
– Сделаю, Степан Игнатович. – И монах огромной рукой ухватил оплавившийся огарок.
Только раз осветило пламя спокойное лицо почившего боярина, а потом его образ окончательно канул в темноту.
ЗЛОКЛЮЧЕНИЯ СОЛОМОНИИ
– Ты бы уж, матушка, не спешила. Чего на ночь глядя? Да и стужа на дворе, эдак и замерзнуть можно, – робко попытался удержать Соломонию престарелый игумен.
– Не могу я более ждать, владыка. Сердце все мое исстрадалось. Каково же дитяте без матери быть? Только одна я и могу ему помочь.
– Прости меня, государыня, за слова мои дерзкие… Только ведь младенца, может быть, уже и в живых давно нет.
Соломония потуже затянула поясок, спрятала под клобук золотую прядь волос, а потом уверенно ответила:
– Сон мне вещий нынче снился, владыка. Будто бы оступился мой сынок и в яму угодил. Лежит он на глинистом дне и мамку свою зовет, а я за каменной стеной спрятана. Слышу я его голосок, а сделать ничего не могу, и криком своим он мне все сердце надорвал. Живой мой сынок, владыка, меня все кличет, не могу я более дожидаться.
– Вижу, что крепко твое желание, государыня. Ступай, коли так. А я за тебя молиться стану и сестрам еще накажу, чтобы на каждую утреннюю тебя поминали.
– Спасибо, владыка.
– Эх, горемышная ты сиротинушка. Дай же я тебя обниму, сестра. Чует мое сердце, помаешься ты по свету, сердешная, помыкаешься да и обратно вернешься. Эх, что же они, изверги, с матерью-то делают!
Двор был пустынен, только лишь у монастырской калитки, исполняя послушание, стояла вратница. Черная до пят ряса придавала ей убогость, и трудно было поверить, что старице еще не исполнилось и осемнадцати лет. Ее фигура напоминала огромную нахохлившуюся ворону со сложенными крыльями, в повороте головы чувствовалась птичья настороженность, и, казалось, достаточно неловкого движения старого игумена, чтобы послушница взмахнула широкими рукавами и перелетела через двухсаженный забор.
– Ты меня прости, владыка, коли что не так было.
– Это ты меня прости, великая княгиня. Строг я с тобой бывал, может, наказывал не всегда праведно, а только не мог я иначе, повеление у меня на то имелось. Вот и сейчас при тебе должен быть и о каждом твоем шаге во дворец сообщать обязан, да только не могу я более против совести идти, не надсмотрщик я, ступай куда знаешь.
– А не боишься, что засудят тебя, владыка?
– Я так стар, матушка, что мне уже стыдно бояться. А теперь ступай, пока сестры на полунощной молитве.
– Что же ты скажешь, ежели от государыни вестовые придут?
– Скажу как есть – не тюремщик я, чтобы за государыней приглядывать. Эй, вратница, посвети великой княгине дорогу, пускай ее путь не будет темен… да и горек тоже.
Послушница высоко над головой подняла фонарь, и желтый свет брызнул на дорогу, выхватив из мрака мелкий гравий. Великая княгиня ступила прямо на камни, и под ногами послышался хруст, будто шла Соломония по берегу.
Долго не могла добудиться Соломония колдуна Филиппа. Казалось, уснул он вместе со всей нечистой силой, как это у них принято, до весны. А когда наконец в глубине мельницы что-то глухо стукнуло, а потом беспощадно заматерилось, великая княгиня поняла, что сумела оторвать мельника от сна.
– Хм, Соломонида Юрьевна, – глянул через щель колдун и, помедлив самую малость, распахнул дверь во всю ширь. – Проходи, коли нужда имеется.
Соломония ожидала увидеть на мельнице всякую нечисть, играющую в карты, но у стены стояла только огромная кровать, покрытая примятой периной.
– Знаешь ли, с чем я к тебе пришла, Филипп?
– Как не знать? Ведаю, – отвечал колдун. – Для того и волхвовать не нужно. Вся округа о том знает.
– Что ж мне делать, Филипп Егорович?
– В лихолетье ты родилась, матушка. Вот так и жизнь проживешь.
– Так что ты мне посоветуешь, колдун?
Соломония смотрела прямо в глаза Филиппу и в этот миг сильно походила на сову, когда та решается заглотить пойманную мышь.
– Может, отвару травяного отведаешь, государыня? Вижу, озябла ты.
– Не до пития мне, Филипп Егорович… сына помоги найти.
– От беды хочу уберечь тебя, матушка, – не ступай по этой дорожке, лиха хлебнешь полную чашу. Видение мне было, а в нем ты предстала… Так вот что я тебе хочу сказать: худое то видение оказалось.
– Пойду я, ежели помочь мне не желаешь.
– Рад бы помочь, матушка, но не всесилен я. А зимой так вообще слабею. Едва хожу. Вот ежели бы ты не разбудила меня, так и проспал бы до самой весны.
И было не понять, что прячется за этими словами – лукавый промысел или правое слово.
Глянула в последний раз великая княгиня в красный угол, где вместо распятия висел благовонный веник из чародейской тирлич-травы, и ступила за порог в стужу.
В этом году студень удался небывалой силы. Остудил едва прикрытую землю, да так накрепко, что не разморозить ее теперь до самой весны.
Соломония ступала по замерзи и чувствовала, как через подошвы лыковых лаптей до самого нутра
