содрав с плеч кафтан, погнали его бердышами в одной рубахе к воротам Боровицкой твердыни.
ИВАН И ЕЛЕНА
В тереме государыни было темно. Свечи давно погасли, и оплывшие огарки уродливыми кривыми идолами замерли в серебряных подсвечниках.
Елена любила терем за деловую сутолоку мастериц, за рукоделия белых швей, а еще за то, что отсюда была видна не только половина столицы, но и петляющая Москва-река вместе с заливными лугами. Вопреки установленному обычаю, она не пожелала покидать Светлицу даже на лютую зиму и повелела печникам установить по две каменки в каждой комнате, от чего в палатах стало тепло. И сейчас, когда у великой княгини появился Овчина-Оболенский, миловаться с любимым в тереме стало особенно сладенько.
– Что же мне теперь далее делать, Ванюша?
– А что тебе еще делать, матушка-государыня? – подивился вопросу боярин. – Правь далее по старинке.
– Боюсь я, как бы худого не вышло. Слаба я для такого дела.
– А я на что тебе, Елена Васильевна? На меня ты обопрись, а мое плечо еще и не такую ношу выдерживало.
– Дядьку своего в темницу заперла, Юрия Ивановича под стражей держу.
– А чего тебе на изменников оглядываться, государыня? Хочешь, чтобы они тебя совсем от стола отпихнули?
– Иванушка, разное о нас глаголят в Москве.
– Что же именно?
Елена Васильевна лежала с ним совсем рядышком, мягким доверчивым котенком уткнулась в его бок. Уютная и теплая, такую бабу только ласкать да миловать.
– О том, что будто бы мы полюбовники.
– Пустое все это, государыня. Ежели по любви, так это и не грех вовсе.
– А как же людям в глаза-то смотреть, ежели они такое за моей спиной глаголят?
– Ты – государыня русская, Елена Васильевна. Поверх голов смотри. Не твое это дело – в глаза челяди заглядывать. А ежели что не так будет, так у нас найдется кнут, чтобы нерадивых наказать. А как Ванюша, сынок наш?
Лунный свет проник через узенькое окошко, и лико великой княгини, словно опаленное, вспыхнуло желтым светом.
– Разумный растет отрок. До всего ему дело имеется. А уж до чего любопытный – и говорить грешно. Давеча он наблюдал, как во дворе конь кобылицу охаживал, и все у стрельцов справлялся, что да как. А те, олухи здоровенные, без всякого стеснения объяснили государю, что промеж них вышло. И пока я его не запугала хворостиной, до тех пор не уходил со двора.
С Оболенским государыне было хорошо. Не думала она, что такая сладость между бабой и мужем может возникнуть, а как прижал он ее впервые воровской лаской, так стало ясно великой княгине, что не прожить ей более и дня без этих умелых и нахальных рук.
– Ишь ты, какой любопытный! – воскликнул, радостно улыбнувшись, Иван Федорович. – Это у нас наследственное, я тоже любил смотреть, как петухи кур топчут.
Елена Васильевна улыбнулась – умел Овчина развеселить свою государыню.
– Похож он на тебя, Ванюша. Так похож, что боязно делается. Даже ходит он так же, как и ты.
– Моя порода… Вот только жаль, что сынком его никогда не смогу назвать. Стоять мне всегда поодаль и смотреть, как чадо мое крепчает.
– Иван Федорович, а может, обвенчаться нам, вот тогда и Ванюша бы тебя признал?
– Хм… обвенчаться… Ванюша-то, может быть, и признает, а что бояре московские скажут? Не было такого в Русском государстве, чтобы полюбовник великой княгини на столе сиживал. А как московская чернь воспримет? Эдак они не только в спину шептаться начнут, а еще и за рогатины возьмутся. Нет, государыня, пускай все останется так, как имеется.
У Оболенского была еще одна правда, которую он не мог высказать вслух даже полюбовнице. Повязала его судьба неожиданным образом с Соломонией Сабуровой, а неделей ранее он получил от бывшей государыни весть, что лихие люди, назвавшись слугами великой княгини, выкрали их сына из монастыря и скрылись в колдовском лесу.
И Ивану Федоровичу удалось узнать, что не лгала убогая старица – похитили дитятю будто бы по велению Елены Васильевны.
– Красивая ты баба, – только и сказал, однако, конюший.
БОРОВИЦКАЯ БАШНЯ
В подвале было темно, на полу слякотно. Известь, густо оседая на грязных стенах, принимала замысловатые формы.
Михаил Глинский, обутый в тяжелые тюремные башмаки и с цепями на запястьях, предавался воспоминаниям.
Второй раз князь угодил в Боровицкую башню. Покидая ее в прошлый раз, он считал, что это его последнее свидание с унылыми стенами, и уж совсем Михаил Львович не мог предположить, что будет заточен сюда по воле родной племянницы. Еще месяц назад он не смог бы воспроизвести картины пережитого даже мысленно. Тогда ему казалось, что позабыто все, но сейчас, перешагнув порог Боровицкой башни, боярин вдруг осознал, что помнит здесь каждый камень, знакома ему каждая трещина.
«Неужно это я?» – не мог смириться с действительностью Михаил Львович.
Любимец блистательных европейских дворов, влиятельнейший вельможа Литовского княжества и друг русского государя Василия заточен по воле своей племянницы в башне смерти, и, глядя на его исхудавшую фигуру, невозможно было поверить, что он обладатель обширных земель, на которых свободно могли уместиться несколько стран раздробленной Европы.
«Господи, сколько же мне здесь томиться? – с тоской думал князь Михаил. – Видно, я здесь за грехи мои».
И память безжалостно вернула его в далекую молодость, когда он был безбожен и весел. Вспомнилась девица, которую князь познал перед самым отъездом в Италию. Ему почудился даже запах прелого сена, на котором они провели бессонную ночь.
В самом углу подвала полыхал восковой огарок. Он казался таким же жалким, как существование потомка славного Гедимина.
Михаил Глинский услышал скрип отворяемой двери, за сквозняком робко потянулось пламя свечи, его отблески юркнули в темный проем и осветили две фигуры в схимном одеянии.
– Дошли мои молитвы до господа, – радостно прозвучал голос князя. – Вы за мной пришли, братия? Вас Елена Васильевна прислала? Прощение просить у меня хочет? Только захочу ли я ее простить после того, что пережил? Вернутся еще ей мои слезы. Чего стали, помогите князю подняться! – прикрикнул Михаил Львович на застывших в дверях монахов.
– А ты, я вижу, не признал меня, князь, – грустно произнес один из чернецов.
– Некогда мне в загадки играть, – возмутился Михаил Львович. – Руку подать князю! Или вы хотите розог от государыни отведать?!
– Не признал ты меня, боярин, не признал, – тихо сожалел монах. – Если меня припомнить не можешь, так, может быть, вспомнишь девицу, которую растлил перед тем, как в Италию съехал?
– Ах, вот оно что, – нахмурился Глинский.
– А ты постарел, князь. Годы, они, конечно, не красят. Вон даже в бровях седина закралась. А каким молодцом был – едва мизинцем шевелил, как девицы с себя сарафаны стаскивали.
– Уж не Степан ли ты?
– Вспомнил наконец меня, Михаил Львович. А я уж думал, что в учебах ты весь свой разум порастерял.
Трудно в огромном бородатом увальне оказалось узнать худощавого подростка, каким Степан был два десятка лет назад. Вот только глаза такие же пронзительные и строгие, как в далекой юности. Степан был брат той самой девицы, с которой князь провел ночь перед самым отъездом в Рим. И отрок тогда нешутейно погрозил, что порешит Михаила Львовича, ежели тот посмеет бросить Лукерию.
Застыла на мгновение кровь в жилах Глинского, на время застудив нутро, а потом боярин спросил:
