Пей, монах, – самолично черпнул он ковшом брагу. – Крепок у меня напиток, устоишь ли?
– А ты не жалей, знай себе наливай! – подбодрил Гришка. – Об остальном моя забота.
Приняв в руки ковш, он большими и жадными глотками осушил посудину и посмотрел мутным взором на купца, который продолжал разглядывать гривну.
– Крепок же ты, однако, детина! Как тебя величать?
– Гришкой зови.
– Так что же для тебя сделать, Гришка?
Григорий утер рукавом лоб и щеки, посеревшие от пыли, и мощно откашлялся в кулак.
– Угол бы мне отыскать на первое время, а там я осмотрюсь… Может, и в монастырь куда подамся… насовсем. Тянет меня в братию!
– У меня в доме станешь жить. Места для всех хватит. Такие я хоромы отстроил, что весь базар поместить можно! Эй, – окликнул купец мальчугана, который топтался неподалеку в надежде за услугу заработать грошик, – проводи инока до моих ворот… И вот тебе за труды, – бросил он копейку на белый булыжник.
Монах с малым давно ушли, а купец, разглаживая ладонью ухоженную бородку, продолжал рассматривать начерченные на гривне знаки.
– Да… После стольких лет кто бы мог подумать, такой гость!
Купеческие хоромины были высоки, и хозяин нисколько не преувеличивал, когда сказал, что под их крышей может спрятаться половина базара. Теперь Гришка понимал, что купеческий промысел может приносить не меньший доход, чем разбойный.
– В таком доме и для меня угол найдется, – кивнул Гришка. – Где тут у вас баня, хочу водицей после дальней дороги окатиться, а то засмердел весь.
– А это рядышком будет, подле Успенского собора. Хороша там баня, – весело отозвался отрок, подбрасывая на ладони заработанный грош.
– Проводишь?
– А монету дашь?
Улыбнулся Гришка, узнавая в мальце себя тридцатилетней давности.
– Держи… Только разве так много заработаешь? Ты бери в руки кистень и на большую дорогу ступай. Вон у твоего хозяина мошна какая великая, с него и начинай.
– Успею еще, – серьезно отвечал малец.
И Гришка поверил, что когда-нибудь так оно и случится.
Баня оказалась тесноватой и была общей: мылись в ней заедино мужики и бабы. Топилась мыленка по-черному, и темный ядовитый смрад выходил на улицу через узкие оконца в потолке. В полутемном помещении, среди обильного пара, Григорий видел распаренных и красных от банного жара мужиков и баб. Они громко галдели и лыковыми жесткими мочалами натирали друг другу спины.
В самом дальнем углу раздалась лютая брань.
Григорий перекрестился на сие греховное место и пошел к печи, где пару было поболее.
На лавке, грея толстые бока, сидели бабы и о чем-то разговаривали вполголоса.
– Подвинься-ка, – грубовато обратился Григорий к одной из баб. – Ух, расселась! Половину лавки накрыла! – скосил он плутоватый глаз на груди небывалых размеров.
Молодая баба неохотно приподнялась с лавки, освобождая для мужика место. Григорий поднял с пола таз, зачерпнул ковшом кипяток из огромной бадьи и плеснул крутой водицы в жбан. После чего удобно присел рядом.
Пар был жаркий, сильно обжигал кожу, но Григорий терпел. «Вот оно как повернулось, гривна охранной грамотой оказалась», – не мог он забыть сегодняшнюю встречу.
– Жаркая у вас в Ростове баня, ничего не скажешь, – протянул чернец густым басом, и его голос разошелся по всей мыленке, проникая в самые затаенные углы: – Ох, хороша! Люблю я такие.
Гришка беззастенчиво глянул на бабу, по достоинству оценил ее могучие телеса и, плеснув на себя ладонью воду, осторожно поинтересовался:
– Вдовая? Али с мужем пришла?
Баба качнула своим сытым телом и отвечала, робея:
– В девках я покудова…
– Ишь ты! Никогда бы не подумал. Неужно всех сватов от себя отвадила?
– Отвадила, – шмыгнула носом девица, – а в последний год более никто и не явился.
– А звать-то тебя как?
Приподнялась малость девица, отлепив зад от лавки, заходилось на ней все разом, закачалось, как будто гора в движение пришла.
– Марией меня нарекли.
– Вот как! Стало быть, величают тебя, как Богородицу?.. Ну-ка, святая душа Мария, потри мне спину.
Не дожидаясь ответа, Гришка улегся на лавку, подложив волосатые руки под подбородок.
Мария огромным куском мыла натерла мочало и ручищами налегла на спину монаха. Глянуть на нее со стороны, будто это не баба, что трет мужнину спину, а мастеровой, что мнет дубленую кожу.
– Ага, вот так! – стонал в истоме чернец. – Не жалей меня, разомни мослы. – Ох, какая радость!
– А не больно тебе, родимый?
– Ничего, кожа моя еще и не то терпела. Под батогами трещала и басурманову плеть знавала, а бабьи руки для нее лаской кажутся.
Мария старалась на совесть.
– Голос-то у тебя какой, прямо набат! – хихикнула Мария. – Вроде негромко говоришь, а на всю мыленку слыхать.
– Да, – соглашался Григорий. – Господь глоткой меня не обделил. Ты меня спроси, почему я в церкви не пою?
– Почему же?
– А потому что как затяну ектинию, так все свечи и гаснут разом! А ты, Мария, натирай знай! – стонал и охал монах. – А теперича по животу веничком меня постучи, – он бесстыдно перевернулся на спину.
Григорий, закрыв глаза, блаженствовал, а когда открывал слипавшиеся веки, то видел над собой улыбающееся лицо Марии и ее необъятные телеса.
Баня принесла облегчение – кожа дышала, радовалась благодатному очищению. В предбаннике было светло и чисто. Сюда не доходила печная гарь, и воздух оставался свеж.
Григорий опустился на лавку, здесь же рядом, явно стесняясь близости мужика, присела и Мария.
– Так, значит, ты без мужика пришла? – с видимым безразличием поинтересовался Григорий. – Одна, что ли?
– Я-то? – слегка смутилась девка. – Да с бабами! Они еще там, в бане… мылятся.
– Где ты живешь? Заявлюсь как-нибудь к тебе. Не прогонишь добра молодца?
– Заходи, – потупив глаза, произнесла Мария. Григорий разглядел, что она была недурна лицом, а банный жар только украсил ее, придав щекам здоровый румянец. «Лет двадцать пять бабе. Перестарок», – подумал детина. – В дворне у боярина Ухтомского. Живу я в пристрое… одна.
– Знавал я твоего боярина. Лицом он дюже пригож, видно, девок немало попортил. Ну, пошел я, – заспешил вдруг Григорий. – Идти мне надо, дело еще имеется.
Монах обтер мокрые плечи лоскутом ткани и поднял с лавки ветхую рясу.
– Да ты никак ли чернец! – всплеснула от удивления девка.
– Монах, – просто согласился Григорий, вдевая рукава. – А что с того? Неужно сразу не приметила, голосище у меня церковный!
– Ох, не везет мне с мужиками, то порченый отрок посватается, а то монаха в бане повстречаю!
Вечером, когда с базара возвратился рыжебородый купец, Григорий без обиняков заявил:
– Гордей Яковлевич говорил, что ты у него в долгу.
– Хм… было такое, – вспомнил разбойную молодость купец.
– Помощь мне нужна крепкая. В игумены хочу попасть. Гордей Яковлевич в монахи ушел, так почему бы мне за ним не последовать.
