– Ну, ты хватил! – искренне подивился дерзости монаха купец. – Ведь настоятелей монастырей епархия утверждает, и без дьяков тоже не обойтись, они грамоту разумеют, от них вся власть! Впрочем, подумать надо… – растрепал опять бороду купец.
– Подумай, подумай.
– Этими делами у меня свояк занимается. Авось не откажет по-родственному. Однако непросто это сейчас сделать будет. Смута сейчас по Руси гуляет. Священников Матвея Башкина и Феодосия Косова собор в ереси обвинил, а здесь и нашему епископу досталось, говорят, что он с ними заодно был.
– А чего Косов да Башкин хотели? – подивился новости монах.
Гришка хорошо знал обоих священников – всегда богобоязненных и правильных. «Впрочем, почему бы и нет? Косов уж больно дерзок на язык был. А Башкин всегда свою правду норовил выставить впереди чужой. Видно, за гордыню и поплатились», – рассудил бывший тать.
Купец понизил голос почти до шепота, глаза его едва не выкатывались из впадин:
– Много разного болтают. – Его взгляд остановился на пальцах монаха, поигрывающих медным аккуратным крестиком. – Они говорят о том, будто бы бог един, а не троичен. И еще одна страшная ересь – будто Иисус Христос не есть бог, а только сын божий. Говорят, что священники не должны в храмы входить, будто они суть кумирницы. Получается так, что, дескать, народ поклоняется им, а не богу. Будто бы все люди суть одно у бога, что татары, что немцы.
Монах вздохнул на диковинную речь купца и отвечал твердо:
– Не жить им теперь. Церковный суд насмерть засудит. Упаси их грешные души, господи. Что же ты мне посоветуешь, как далее быть?
– Мой свояк про Гордея Яковлевича тоже наслышан, монетку ему эту покажешь, – вернул купец гривну Григорию. – Признаюсь тебе, когда-то мы вместе с Гордеем по дорогам шастали. Лихой он был тать! Потом развела нас судьба, и каждый из нас в своем деле возвысился. На меня свояку не ссылайся, я сам знаю, что сказать надобно.
Свояка рыжебородого купца Григорий отыскал в управе. Он точно соответствовал приметам: низенький, словно старичок-боровичок, такой же крепенький и очень голосистый, как и положено быть дьяку, состоящему на государевой службе.
– Чего тебе, отрок? – дьяк строго посмотрел на сомкнутые руки Гришки.
Его раздражали пустые ладони просителя, но по долгу службы ему не полагалось говорить, что идти к дьяку в управу без харчей – это все равно что являться на Пасху в гости без крашеного яичка. Злился он и на подьячих, которые не сумели растолковать ходоку.
– Инок я… Григорий, – пробасил детина. – В монастырь бы мне.
– Так и ступай себе, – усмехнулся дьяк. – Ко мне-то чего пожаловал? Или так грешен, что братия пустить не желает?
– Мне бы в монастырь на игуменство. От меня братии была бы польза великая. Греческий я разумею. Книги могу читать. Службу церковную хорошо ведаю.
– Игуменом? Ого-го куда хватил! Греческий знать – это, конечно дело доброе, только ведь такую честь подвигами заслужить надо… перед господом и перед царем-батюшкой.
Григорий, будто колеблясь, разжал ладонь. На растопыренной пятерне покоилась монета с меткой.
– Где взял?! – подивился дьяк.
– Чай, не украл. Моя это. Мне ее Гордей Яковлевич при расставании дал.
– Что же ты сразу-то не сказал?
– Думал, что ни к чему. Считал, что ты и так услужишь.
– «Услужишь»! – передразнил дьяк. – Много здесь разных ходит, всем не услужишь. Да попробуй угадай среди прочих, кто твой заединщик. Сам ты небось бродяжий монах?
– Бродяжий, – не стал лукавить бывший тать. – Вот я с тем и иду в монастырь, покой хочу найти. А еще и нрав поумерить надобно.
– Все ли это? – усмехнулся дьяк.
– Не все, – честно признался Гришка, – царь повелел хватать бродячих монахов без жалости и приписывать к монастырям, а иных, по особому указу, велел по темницам рассадить. Дескать, злобствовали на дорогах хуже татей.
– Понимаю… от каторги спасаешься. – Дьяк еще мгновение раздумывал, потом окликнул приказного подьячего, который тихонько поскрипывал пером на бумаге. – Егорка, пиши указ… Инока Григория назначить игуменом Покровского женского монастыря. Не обессудь уж, братец, поначалу в женском монастыре послужи. Да не балуй там шибко, владыка митрополии у нас строгий. Наказать может.
– С бабами быть и не баловаться? – усмехнулся Григорий. – В искушение меня вводишь, дьяк.
– Возьми грамоту. Да не скручивай пока, пусть чернила остынут.
Ночью инок Григорий постучался в крепкий пристрой боярина Ухтомского.
– Кого там черти несут? – раздался настороженный девичий глас.
Было видно, что гостей здесь не ждут.
Через щели в двери Григорий увидел, как замерцала свеча, быстро разбежались по комнате тени, и через темноту слюдяного оконца он увидел Марию, держащую в рукаве подсвечник.
– Это ты?! – выдохнула баба.
Трудно было понять, чего в этом выдохе было больше – радости или отчаяния.
– А то кто же! Али не ждала?
– Притащил тебя леший! А ежели кто из дворовых увидит? Что тогда?
– Открыла бы ты мне по-быстрому, Мария, тогда уж точно никто не увидит.
Сердито лязгнул тяжелый засов, дверь наконец открылась, и перед детиной в длинной и белой рубахе предстала Мария.
– Проходи быстрей, пока с крыльца боярского никто не заприметил.
– Свечу бы потушила. Я тебя и так сыщу… в любой темноте, – заверил Гришка.
Мария задула свечу, а монах неторопливо и по-деловому стянул с себя ризу. В темноте девица показалась Гришке большим и расплывчатым пятном. Он подошел к ней вплотную и погладил тяжелые груди.
Мария была гладкая и теплая.
– Не здесь, – мягко отстранила инока девица, – а там… У стены сундук стоит. Хватит нам на нем места…
Позже, расслабленный и довольный, Григорий убрал руку с живота бабы и спросил:
– Я вот что хочу тебе поведать. Сегодня у дьяка в приказе был. Умный детина! Игуменом женского монастыря он меня поставил.
– Вот как?
– Да. В сестры ко мне пойдешь?
В темноте Григорий разглядел улыбку Марии, ее счастливое зацелованное лицо. Она еще крепче прижалась к его плечу своим горячим и жадным телом, а потом произнесла:
– За тобой, старец, куда угодно пойду. Теперь даже в монастырь.
Новый игумен Покровского монастыря Григорий за дело взялся строго: двух монахинь, находившихся на сносях, из монастыря удалил с бесчестием, на остальных наложил суровую епитимью.
– Пусть каждая из вас пострадает за грехи своих сестер, – грозно выговаривал он. – Блуд в монастыре надумали устроить! Может, вы со своими молодцами в кельях позапираетесь? Наведу я здесь порядок!
Григорий заставлял сестер проводить время в многочасовых молитвах; повелевал многократно переписывать Библию и разучивать псалмы.
Монахини, привыкшие к вольному житию при прежнем престарелом игумене, тихо роптали:
– Откуда этот изверг взялся на нашу голову! Как его увидим, так сердце от страха заходится. – И дружно жалели почившего игумена. – Кто был праведник, так это отец Павел. Все понимал, теперь таких людей и не сыскать.
Откуда им было знать, что усердствовал Григорий только потому, что как мог боролся с нарастающим искушением.
Скоро Григорий надолго ушел в запой. Скучна была для него монастырская жизнь. Совсем иное дело
