Нечасто Иван Васильевич появлялся во дворах ближних бояр. К этой великой чести лучшие люди готовились загодя – выносили из подвалов портвейн и романею, прикупали на рынке орехов и фруктов, коптили голову порося. А когда государь входил во двор, то до самых палат его вела персидская ковровая дорожка.
Встречала государя непременно хозяйка, у которой щеки нарумянены и натерты сладкими травами (на тот случай, если царь Иван надумает расцеловать бабу), в рушниках сдобный калач, и вся дворня в стираных рубахах и портках замирала в большом поклоне по обе стороны.
Государь был желанным гостем в каждом боярском доме. Это была честь, которой удастаивались только самые именитые. Появление царя воспринималось так же радостно, как кулич, припасенный к Святой Пасхе. Ни один боярин не желал бы от государя лучшего подарка, чем весть о его возможном прибытии: придет скороход с топориком на плече и объявит, что в воскресный день пожалует сам Иван Васильевич. Да, вот это радость!
Совсем редко царь Иван появлялся у московских дворян. И если такое случалось, то память об этом событии передавалась из поколения в поколение, как дорогое семейное предание, наравне с нажитым добром и прочими реликвиями. Даже правнуки с уверенностью могли сказать, на каком сундуке сидел самодержец и что молвил, когда отведал первый стакан романеи.
Это была честь, которая не изнашивалась даже временем. Стерегли ее так же свято, как строгая матерь бережет дочернюю честь; как невестка хранит дорогой наряд, доставшийся ей от свекрови.
– Ох, государь, уважил так уважил! – радовался Мелентьев. – Я об этой чести внукам своим поведаю.
Слуги снарядили государеву карету; отыскали в дальнем углу двухпудовую цепь, которую гремучей змеей протащили через весь двор и причепили к самому днищу; подправили покосившееся колесо, а для пущей удачи прибили к дверце серебряную подкову. Поезжане расселись в сани, и, когда государь махнул рукой, поезд неторопливо потянулся с царского двора к дому стременного.
Сидор строго наставлял озороватого мальца из дворовой челяди:
– К дому езжай! Василисе накажи, чтобы белые скатерти постелила. И чтобы на них ни одного пятнышка не было. Не желаю я перед государем оплошать. Скажи ей, что я следом еду.
Весело подобрав с дороги жалованный гривенник, малый оседлал жеребца и стремглав помчался к дому Мелентьевых.
Василиса, дородная красивая баба, появилась с золотым подносом в руках, на нем кубок белого вина.
– Здравствуй, батюшка-государь, не побрезгуй, прими наше угощение, – гибко поклонилась хозяюшка.
Иван Васильевич шагнул навстречу красавице-хозяйке. Он поднял кубок и, запрокинув голову, выпил содержимое до капли.
– Крепкое же у тебя вино, Сидор. Все мое нутро обожгло. Видно, твоя красивая жена так же горяча, когда вы наедине остаетесь.
– Так… батюшка, – мялся Мелентьев.
– Ладно, Сидор, не смущайся, вижу, что такова. Цветет у тебя Василиса. Видать, ты сам очень справен, ежели такую бабу можешь ублажить. А может, одного тебя ей маловато, так я по старой дружбе тебе смогу помочь! – расхохотался самодержец.
– Государь… – поперхнулся Мелентьев.
– Чего же ты перепугался, стременной? Пошутил я! Давай теперь мы спросим Василису, хотела бы она во дворце жить… если муж дозволит?
– Как не хотелось, – продолжала держать поднос в руках Василиса, – только не для нас такая честь, из худородных мы, – печалилась женщина.
– А это ничего, – махал руками Иван Васильевич, – государю всея Руси и не такие худородные, как ты, служили. Для того чтобы простыню без складок стелить, особая знатность ни к чему. – Василиса полыхала спелой калиной: щеки красные, губы алые, а ласка государева была так приятна, что заставляла разбегаться кровушку с удвоенной скоростью. – Видать, сладка баба, ты, Сидор, много с ней блаженных минут провел. А я ведь и вправду хочу твою жену во дворец пригласить.
– Не для нее честь, – уверенно возражал Мелентьев, махнув рукой, – ее дед даже в дворовых не бывал, крепость на нем была боярская. Едва откупиться сумел. Да и хозяйство у меня большое, Иван Васильевич, кому-то надо за чернью приглядывать. А я на службе все больше пропадаю. А у меня народец вороватый, того и гляди, что все тарелки из горницы перетаскают. А ты иди, Василиса, ступай потихоньку. Нечего тебе среди мужиков верстовым столбом торчать.
Иван Васильевич взглядом проводил красавицу до дверей, и Сидор не сомневался в том, что, не будь здесь хозяина, заглянул бы царь Василисе под длинный подол.
– Хороша, ничего не скажешь. Умеют же все-таки холопы себе жен выбирать. А мне вот не везет: то мрут, а то за многие проказы в монастырь приходится отсылать. Вот что я тебе скажу, Сидор, приведешь жену завтра поутру ко мне во дворец. Честь великая для тебя настала, в услужении у самого государя Василиса будет.
– Бедны мы, батюшка, – протестовал слабо Мелентьев, – как же нам, сирым и неумытым, во дворце появиться?
– Возьмешь двадцать пять рублев у моего казначея. Этого тебе хватит, чтобы сарафан бабе купить, а себе новые портки справить. А то супротив такой красы червем земляным кажешься. А это твоей супружнице лично от меня, – рассыпал Иван Васильевич на лавку горсть серебряных монет. – А теперь вели нести поросячью голову, страсть, как я проголодался!
Часом позже, когда было отведано два блюда, а многие из бояр, упившись до смерти, успели сползти с лавок на стол, государь Иван Васильевич, нарезая огромные куски свинины, орал во всеуслышание:
– А я-то думал, что Холмский лукавит! Кто бы мог подумать, что сам батюшка дворовый мне в женитьбе пособит. И двух часов не прошло, как он меня с бабой красной познакомил. Эх, берегись, Сидор, оженюсь я на твоей супруге!
Сидор сидел рядом с государем, втихую попивая белое вино, проклинал дареного коня, красавицу-жену, государя, а заодно и собственное гостеприимство. Он хмуро улыбался на каждую шутку Ивана Васильевича и понимал, что государь откажется от Василисы только в том случае, если вырвать у нее с корнем обе ноги.
На следующий день, сославшись на великую недужность, Сидор на Конюшенном дворе не появился. Не пришел он во дворец и через день. К хозяину Конюшенного приказа, боярину Холмскому, стременной отправил пострельца, через которого сообщил, что мучает его ломота и лихорадка; будто бы второй день пьет плакун-траву и окуривает свое тело ладаном, однако лихоманка не желает отпускать. А еще нужно вытравить из нутра бесов, которые сумели заскочить во время зевоты, когда он малость замешкался и не успел перекрестить рот. Черти без жалости копытами дерут гортань и стучат ручищами по желудку.
Сидор повелел Василисе также сказаться хворой, а для пущей убедительности завесил на женской половине дома все окна и строго-настрого запретил подглядывать на улицу даже украдкой.
Сам он без дела сидеть не умел, а потому решил проверить печь, которую выложил накануне. Это мастерство Сидор познал с малолетства, помогая отцу, тот никогда не доверял мастеровым, считая, что каждый каменщик водится с чертями. Если не по нраву им приходится хозяин, то мастеровой вполне мог вытеснить из-за печи доброго домового и покликать дьяволов.
Сидор так наловчился класть печи, что скоро приглашать его стали не только с ближайших улиц, но и с дальних. А за полтину он мог выложить такую умелицу, что пироги в ней не сгорали, а каравай получался таким сдобным, что не высыхал даже через несколько дней.
Сидор настрогал щеп, раздул поддувало, а когда огонь занялся и стены стали помалу нагреваться, разделся донага и, кликнув слуг, наказал:
– Я сейчас на доску сяду, а вы меня в печь протолкнете. Жар хочу изнутри посмотреть, а без того добрых блинов не приготовить.
Сел Сидор на доску, а слуги, взявшись за ухват, задвинули хозяина в прожорливое нутро печи.
– Крышкой не забудьте, дурни, прикрыть, – выкрикнул из глубины печи Мелентьев. Голос приглушенный,
