словно из склепа отозвался. – Иначе весь жар улетучится.
Доска оказалась шершавой, и Сидор почувствовал с десяток мелких уколов в плечи и спину. Сыскалась Василисе работа на вечер – будет иглой выковыривать занозы.
Если иной печник мерил тепло на палец, ткнув им в раскаленные камни, другой выставлял лицо, то Сидор считал, что лучшего прибора, чем собственные ягодицы, не сыскать – они без ошибки укажут, хороша ли кладка. Потому он охотно залезал в печь, сперва основательно протопив ее. Поворачиваясь во все стороны, он умело улавливал в кладке малейшую трещинку, заделывая ее тут же комком глины. Поворачиваться в печи нужно было уметь, чтобы не обжечь о раскаленные стены бока. Даже здесь Сидор преуспел и подпрыгивал на месте с той проворностью, с какой хозяйка переворачивает на горячей сковороде блины.
Жар был велик, от каждого камня дышало таким зноем, как будто они были выложены полгода назад, успели отстояться и научились собирать тепло. Знатная получилась духовка, будет теперь где печь на праздники калачи.
– Эй, челядь! Хозяина выпусти! – проорал Сидор, однако его голос не сумел пробить каменной глуши, растворился в толстых стенах.
Жар припекал все более. Мелентьев подумал о том, что нечто подобное чувствует грешник, сидя на сковороде в аду. Вот сейчас откинется крышка, и в непроглядное нутро заглянет рожа беса.
Крышка действительно отомкнулась, но вместо «нечистого» Сидор узрел государя всея Руси Ивана Васильевича.
– Далековато ты от меня спрятался, – довольно хмыкнул самодержец.
– Государь… Иван Васильевич… дак я… – стукнулся о потолок Сидор, обжигая лоб о раскаленную кладку. – Так кабы знать, пирогов бы хозяюшка напекла, романею бы прикупили!
– Ничего, стременной, ты же знаешь, что я без своего харча со двора не выезжаю. Ну-ка, стрельцы, подсобите хозяину, пускай государя своего по чести встретит.
Отроки, дружно взявшись за ухват, выудили из печи Сидора Мелентьева. Голый и черный он предстал перед государем едва ли не в образе сатаны, вышедшего из преисподней побродить по белу свету.
Грохнулся в ноги царю Сидор и попросил милости:
– Дозволь, Иван Васильевич, порты надеть, а то голозадому как-то совестно государя и царя привечать.
– Ни к чему это, Сидор, – улыбнулся Иван, – ты и без одежды пригож.
Поперхнулся от такого ответа Сидор Мелентьев, но спорить не посмел. А государь, осматривая со всех сторон перепуганного холопа, радостно продолжал:
– Видать, ты во всем мужик справный: и печь умеешь как надо выложить, и богатство доброе между ног носишь. А я-то все думаю, почему это Василиса в моем дворце не показывается? Теперь понимаю: коли подле нее такой жеребец ночует, разве глянет она на государя московского! – Опришники гоготали над каждым сказанным словом, ожидая, что Иван Васильевич, гораздый на развлечения, и в этот раз придумает какую-нибудь забаву. – Понимаю, холоп, видать, государя своего дивным видом хочешь удивить. А так чего тебе вылазить!
И снова горницу потряс хохот дюжины луженых глоток.
– Видеть государя для меня честь великая, – нашелся Мелентьев Сидор, тщетно пытаясь преодолеть неловкость. – А в печь я потому полез, что лихорадка меня мучает, государь. Печное тепло ото всех болезней лечит, любую лихоманку способно вывести. Только два раза в духовке полежать, и простуда облачком улетучится.
– Ишь ты! Ты так и меня подговоришь в раскаленной печи хворь выводить, – серьезно отвечал Иван.
Отроки хохотали так, что потушили свечи в красном углу. Потешники догадывались, что главная шутка впереди, а потому, припася терпение, внимательно следили за самодержцем.
– Непременно попробуй, батюшка, – попытался прикрыть срам двумя ладонями Мелентьев Сидор.
Но орган отчего-то стал непокорным и в своем бунте напоминал лошадь, объевшуюся хмеля.
– Экое хозяйство завидное, – потешался государь, – и руками не прикрыть!
– Извини, батюшка-государь, – неловко пожал плечами стременной.
– Да уж ладно! Что же ты, Сидор, ко мне во дворец Василису не прислал? Я все глаза просмотрел, а ее все нет. А может, слово великого московского князя для тебя не указ? – металлической стрункой зазвучал голос самодержца.
– Хворая она очень, Иван Васильевич, – печально отвечал Сидор.
– Что же с ней такое могло приключиться? Уж не лихоманка ли? Чего же ты тогда свою супружницу в печь не забрал? – посочувствовал государь всея Руси.
Поперхнулся Сидор, но поклонялся в три погибели, подставляя под государев взор волосатые плечи.
– Не поднимается она, Иван Васильевич, едва жива! Не ведаю даже, как в ее хлипком теле душа теплится.
– Вот оно что, – пригорюнился самодержец. – Как же тебе пособить, стременной?
Сидор печально выдохнул:
– И сам не ведаю, государь, разве чужому горю возможно помочь?
Призадумался государь, а потом отвечал:
– А мы поможем тебе, Сидор, еще как поможем! Вот что, стрельцы, есть у меня от тяжкой недужности одно верное средство. Если Василиса лежит в постели и подниматься не желает, тогда вылечите ее ударами плетей и гоните сюда немедленно. Если же она занята рукоделием в светлице, тогда возьмите ее под белые рученьки и приведите к своему государю.
Через минуту опришники привели под руки Василису Мелентьеву. Она была нарядная, будто предвидела приход государя, а смущение застыло на ее щеках румянцем.
– Здравствуй, батюшка-государь, – большим поклоном ударила челом хозяюшка.
– Здравствуй, краса-девица, дай я тебя расцелую, – шагнул навстречу Василисе государь и, чмокнув ее в щеку, возрадовался. – А мне твой муженек сказывал, что ты хворая.
– Занедужилось малость, государь, да уже прошло.
– Ох, а какое у тебя личико сладенькое! Да оно для меня вместо меда. Эх, Сидор, повезло тебе с женушкой, сладка. Так чем же ты приболела, Василиса? – ласково поинтересовался Иван Васильевич.
– Лихоманка меня одолела, государь-батюшка. Давеча малины поела, так вся потом изошла, – простовато призналась хозяйка.
– Ишь ты какая! – подивился Иван Васильевич. – Может, оно и к лучшему, потливые бабы особенно жаркие в любви. Так и быть, забираю тебя к себе во дворец. А ты болей себе лихоманкой, – повернулся самодержец к Сидору. – Суньте муженька в печку, да держите его до тех пор, пока хрустящим не станет. А вы, бояре, несите из кареты ожерелья изумрудные, шубы соболиные и шапки куницыны. Желаю, чтобы Василиса не хуже цариц наряжалась.
– Батюшка-государь, я так тебе простыночки постелю, что ни один постельничий не сумеет, – не сумела удержать восторга женщина.
Усмехнулся государь на радость бабы.
– Это еще не все, Василиса. Не затем я тебя во дворец везу, чтобы ты мне простынки стелила. Для этого у меня постельничие имеются. Будешь жить со мной вместе, а по вечерам шею пальцами разминать, люблю я это очень. А там, глядишь, супружницей сделаю.
– Как скажешь, государь, – опустила счастливо очи Василиса.
Стрельцы побросали в топку щеп, разложили нагое тело Мелентьева на доске, а потом сунули его с головой в раскаленное пекло.
Глава 8
Душистая июльская теплынь со всех сторон обволокла Первопрестольную. Старожилы не могли припомнить такого знойного лета, когда от жары не спасала ни родниковая вода Москвы-реки, ни прохлада бора, бессильны были даже ледяные студенцы. Казалось, всевышний специально накрыл Москву меховой шапкой, чтобы жарой и прелым духом заморить москвичей.
Этот год был урожайным на хмель.
