Зиновьевым и Луначарским. Имперский банк обещал дать деньги «при непременном условии, чтобы агитация коснулась армий, действующих на фронте». Ленин обещал это, и деньги ему дали. Они начались отпускаться ему с ноября 1914 года «для возбуждения социального движения, революционных вспышек, сепаратизма составных частей государства и гражданской войны». Этот поток денег удостоверен имеющимися документами вплоть до октября 1917 года. Теперь Ленин снова обращается к немцам за деньгами.
Зачем?
Чтобы продолжать распродавать им Россию?
«Москвич»
А затем в глаза бросился заголовок:
В ЗАСТЕНКАХ ЧРЕЗВЫЧАЙКИ
Последние дни большевизма
Савелий начал читать, и скоро лицо его побелело, будто покрылось мелом или мучной пылью...
Вчера, 6 августа в 12 и 1/2 пополудни в мою квартиру на Гостином дворе явились с ордером на право обыска от Чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем четверо вооруженных латышей и приступили к обыску. Первым вопросом было: нет ли у меня оружия, на что я, не имевший его, ответил отрицательно. Они осмотрели всю квартиру, шкафы, печи, кровати и прочее. Ничего не найдя, они вошли в мою инструментальную комнату, где осмотрели все инструменты и разныя электрическия и телефонныя принадлежности. Приступили к протоколу, к которому, записав меня, приписали два телефонных аппарата, бывшие у меня в починении и, спросив меня, не желаю ли я добавить что-либо к протоколу в оправдание, что я не принадлежу к белогвардейцам и не устраиваю для них связь, предложили расписаться как мне, так и присутствующим при обыске жене и представителю домового комитета. Затем мне заявили, что я арестован, предложили одеться и следовать за ними, причем телефонные аппараты захватили с собой.
По прибытии в Чрезвычайно-следственную комиссию я был введен в помещение председателя комиссии Лациса, которому меня адресовали и который после минутного молчания заявил охране:
– Отправить в арестантскую.
Сие было сделано немедленно.
Арестантская помещалась в подвальном помещении, сыром и холодном. Сюда надо было спускаться со двора. Пахнет хлевом от гниющей соломы. Охрана – латыши со звериными мордами. Холодный пол, холодные каменные стены. Меня поразили надписи, сделанные на них:
«Люба, Настенька, благословляю, люблю, простите».
Вторая была сделана, очевидно, кровью:
«Прощай, милая Поля, нас убивают всех поодиночке.
Пусть Славик помнит о смерти отца».
На гнилой соломе сидели арестованные, в числе которых я заметил акушерку С. И. Добротворскую, старушку 56 лет, священника Вознесенской церкви Дмитриева, профессора А. А. Симолина и много других лиц в числе 47 человек (в это время над ними этажом выше латыши весело распевали свои песни).
Часом позже я и Симолин были вызваны на допрос в верхнее помещение. Допрос производил следователь Херувимов с явными признаками перенесенной сифилитической болезни, причем по сторонам от него стояла стража, а следователь вынул из кармана револьвер.
Первым вопросом ко мне было «не принадлежу ли я к контрреволюционной организации белогвардейцев», на что я ответил отрицательно. Следователь, ухмыляясь, заявил, что у него есть документальные данные и список белогвардейцев, в котором числюсь и я с некоторыми другими техниками в отряде связи, и что именно я делаю запасы проводов, материалов и приборов для белогвардейской организации. Я все отрицал, и меня отправили обратно в арестантскую. А профессора Симолина расстреляли.
Расстрелы производились тут же, в сарае или на конюшне.
Потом нас начали перекликать, причем во время переклички были названы фамилии Годнева, Манасеина, Дмитриева, Черноярова. Одна женщина, когда выкрикнули ее фамилию, не смогла ответить – так была плоха, – и за нее ответила другая женщина. Фамилия у больной женщины была Родионова. Эта Родионова, несмотря на ее ужасное состояние, была очень красива. Она тоже побывала на допросе у этого следователя Херувимова, и, как мне сказали в арестантской, над ней был произведен так называемый «пробный расстрел», когда человека на полном серьезе ставят к стенке и стреляют по нему, но только поверх головы, после чего получают от данного человека нужные чекистам показания.
После поверки к нам бросили еще юношу и старика, оказавшего сопротивление при аресте. Обоих – «за корректирование стрельбы с чехословацких пароходов».
Потом снова начались допросы, это когда уже мы все слышали канонаду с Волги. Вызывали по одному: Набоков, Манасеин, Баранов... Никто из них в подвал не вернулся: всех их расстреляли тут же, в лошадином стойле, причем каждого убивали двумя выстрелами (второй в голову, для верности).
Канонада усиливалась. Латыши, врывающиеся в подвал, озверели совсем, из чего мы поняли, что освобождение уже близко. Дожить бы...
Скоро вызывать перестали. Наверху все стихло.
С час еще мы просидели молча, прислушиваясь к стрельбе, которая была уже в городе. Потом двое гимназистов протолкнули в окно подвала мальчика-кучера, он открыл нам двери нашего узилища, и мы все, оставшиеся в живых, вышли на свободу.
Бывший узник чрезвычайки
Савелий выронил газету из рук.
«Жива? Но где она теперь? Надо немедленно найти этого „узника“...
