указке талантливого художника Костолевского по прозвищу Сизиф? – Павел Иванович пытливо посмотрел на Войцеховского и приметил некоторое изменение выражения глаз. Наглость и уверенность в них исчезла. – А поскольку мое заявление явится письменным, полицианты будут вынуждены как-то отреагировать на него. Начнется дознание, вам это будет неприятно и даже опасно, и об этом непременно узнают ваши сослуживцы и директор вашего Департамента. Как вы думаете, они спокойно отнесутся к тому, что бок о бок с ними служит человек, подозреваемый в убийстве или заказавший совершить оное?
– Я никого не убивал и ничего не заказывал, – быстро буркнул Войцеховский.
– Возможно, не вы лично закололи художника Костолевского стилетом, – пристально посмотрел на сенатского секретаря Павел Иванович, показывая, что ему все известно до мельчайших подробностей. – Но соучастие в убийстве тоже является особо тяжким противозаконным деянием. А заказ на убийство, согласно «Уложению о наказаниях», расценивается как более тяжкое преступление, нежели собственно совершение убиения.
– Участие, соучастие… Заладили… Знаете, что я вам скажу?
– Что? – улыбнулся в ответ Давыдовский. – Сделаете добровольное признание?
– Все, что здесь сейчас вами сказано, – недоказуемо, – попробовал было саркастически ухмыльнуться Войцеховский, но у него ничего не вышло. Получилась лишь пошлая кислая физиономия, никчемная и жалкая.
– Ой ли, Максимилиан Пшемыслович, – недобро посмотрел на собеседника Давыдовский. – А что вы скажете на то, если я вам заявлю, что у меня имеется свидетель, знающий о вас достаточно, чтобы дать возможность полиции официально объявить вас подозреваемым?
– И кто это?
– Это некто Постников Николай Николаевич, – ответил Давыдовский и пытливо заглянул собеседнику в глаза.
«Не знаю я никакого Постникова», – хотел было заявить, показав крайнее негодование, Войцеховский, но вместо слов в горле раздалось непонятное бульканье. Он вовремя спохватился, что не может не знать городского секретаря Казанской управы, потому как был в составе инспектирующей комиссии, проверяющей дела городского головы и его людей в Казани. Но он совершил другую ошибку, сказав:
– Постникова я, допустим, знаю. По долгу службы. Но я в этом году ни разу не был в Москве.
Он вдруг закашлял после этих слов, краем глаза следя, как отнесется к его последней фразе этот высокий и очень сильный господин – а это чувствовалось даже издалека, – так и не назвавший себя: оценит ее или пропустит мимо ушей. Павел Иванович пресек гадания сенатского секретаря на корню:
– А я не говорил вам, что художника убили в Москве. Откуда вы это, сударь, знаете?
– Из газет.
– Из каких?
– Я не обязан вам отвечать.
– Конечно, не обязаны, – согласился с оппонентом Павел Иванович. – Зато вы будете обязаны отвечать на дознании в полицейской части.
– Я узнал из хроники происшествий, – нехотя произнес Войцеховский.
– Понимаю, что из хроники происшествий, а не театральной жизни, – так отреагировал на его слова Давыдовский. – А из хроники какой газеты вы узнали об убийстве Костолевского?
– Я не помню.
– Конечно, не помните, – снова согласился с Войцеховским Павел Иванович. – Потому как ни одна из газет еще не опубликовала в хронике происшествий про убийство Сизифа. Я интересовался, поверьте…
– Хорошо, что вы хотите? – отступил Войцеховский. – И кто вы такой?
– Кто я такой – не важно. Но вот что я хочу, – четко произнося слова, ответил Павел Иванович. – Я хочу, чтобы вы ответили мне: где оригинал картины Тициана «Портрет Карла V», тот самый, что передал вам Постников? Он у вас?
– Нет.
– А где?
– Я его передал.
– Ну, конечно же, вы его передали, – с раздражением услышал старую и весьма поднадоевшую «песню» Давыдовский. – Нет, все! Я определенно иду в полицейскую часть. Она по-прежнему находится на углу Почтамтской и Конногвардейского переулка?
– Я правда передал оригинал портрета одному человеку! – воскликнул Войцеховский.
Его глаза так и вопили: разве я должен за кого-то отдуваться и идти «паровозом» по этапу в Сибирь, ежели дойдет до следствия? Он не паровоз, он вагон. Паровоз – это тот человек, кто все задумал, спланировал и организовал…
– Хорошо, какому человеку? – терпеливо произнес Павел Иванович.
– Тому, кто, на мой взгляд, задумал и организовал всю эту операцию, – сказал сенатский секретарь.
– Имя? – коротко спросил Давыдовский.
– Всеволод Долгоруков.
– Как?!
Похоже, выражение лица Павла Ивановича столь напугало Войцеховского, что он заговорил быстрее, почти скороговоркой:
– Его зовут Всеволод Долгоруков, – повторился сенатский секретарь. – Так он мне представился. Но настоящее его имя – Шпейер. Его знал по Москве мой брат. Да и я виделся однажды с ним, будучи в Москве с братом. Десять лет назад этот Шпейер являлся председателем московского клуба мошенников и аферистов «Червонные валеты»…
– Это что же получается, он назвался твоим именем, чтобы, ежели дело у него не выгорит, подумали на тебя? – недоверчиво округлил глаза Африканыч. – Да не может этого быть, чтобы Паша Шпейер подставил своего старого товарища…
– Ну, почему – не может? – пожал плечами Долгоруков (он, конечно, пребывал в недоумении и некоторой печали, как и остальные, но старался не показать виду). – Время меняет людей, в том числе и таких, как нашего Шпейера.
– Он что, в своем Париже совсем рехнулся? – едва не подпрыгнул в своем кресле Огонь-Догановский. – Да за такие дела укокошить, и то мало.
– Ну уж, и укокошить, – посмотрел на «старика» Сева. Но не зло, а лишь со слабой укоризной.
– Что будем делать, шеф? – спросил Долгорукова Давыдовский. – Этого дела Паше спускать нельзя.
– Точно, – поддакнул Ленчик. – Надо ехать в Париж и выкрасть у гада картину. А ему самому намылить рожу…
– А потом отдать картину великому князю Михаилу Николаевичу, – поддержал Ленчика, самого молодого в группе Долгорукова, Огонь-Догановский, самый старый. – И тогда «охранка» от нас отстанет.
– Верно. Надо снять с шеи удавку Охранного отделения, – подал голос Африканыч. – А заодно и наказать предателя…. Все, собираемся и едем в Париж. Все вместе!
– Я не против, – посмотрел на своих друзей Всеволод Аркадьевич. – И добавил слегка дрогнувшим голосом: – Благодарствуйте, братцы…
Глава 27. Городишко Париж, квартал Марэ, или Два хороших удара
Париж поразил всех величием, многолюдностью и балаганом. Особенно Ленчика, который далее Игумновки или Аракчино – пригородных сел Казани – нигде и не бывал.
Париж не был похож ни на Москву, ни на Петербург. И ежели сравнивать эти города с женским полом, то Петербург являлся холеной статской дамой, которую трудно расшевелить и чем-либо увлечь. Москва представлялась озорной крепкой девкой, хохотушкой и острой на язычок, с которой можно и согрешить. Париж же – умненькой прехорошенькой барышней или молодой стройной женщиной, знающей чего хочет и умеющей хорошо и со вкусом проводить время, чаще всего с мужчинами.
Людей и правда было много. Как одноколок и экипажей, колясок и карет, едва разъезжающихся по мостовым города. Здания города были величественны и красивы. Парки и скверы ухожены и чисты.
– А неплохой это городишко – Париж! – восторженно заметил Ленчик, поглядывая по сторонам.
