красноречие так подействовало на мой еще не оправившийся от глубокого и крепкого сна организм, что я даже не нахамила ему в ответ. Если бы я могла сейчас приехать к нему, продолжал петь Себастьян (я открыла рот), он был бы мне признателен до глубины души. Обойтись без меня никак невозможно, разумеется, мне будут выплачены сверхурочные, об этом я могу не беспокоиться (я закрыла рот). Себастьян продолжал плести словесное кружево, а я тем временем размышляла, послать мне его к черту немедленно или отложить это до следующего раза. В конце концов я выбрала последний вариант. Слишком много усилий и нервов было потрачено, чтобы теперь уйти из агентства, бросив дело Прошиной на полдороге. Кстати, о деле Прошиной. Торопливо заверив Себастьяна в том, что, конечно же, приеду, выезжаю немедля, вот только тапочки надену, и вообще уже мчусь, я нажала на рычажок аппарата и набрала номер Вари. На другом конце провода не отвечали. Отсчитав двадцать пять гудков, я на всякий случай набрала номер еще раз — с тем же результатом. Все ясно. Похоже, что Варю я упустила. Я посмотрела на часы. Сама виновата, нечего было дрыхнуть до полудня. Ладно, ничего страшного, постараюсь поймать ее вечером.
В комнате под стеклянным куполом собралась та же компания, что и неделю назад. И сидели все на тех же местах, и изумительно пахнущие горячие кренделя лежали в плетеной корзиночке на столе. Только настроение у присутствующих, за исключением разве что хладнокровнейшей Нади, было совсем иным: я была холодна и надменна, словно какая-нибудь вдовствующая королева в изгнании, а Себастьян с Даниелем — озабочены и, кажется, не слишком довольны собой.
— Итак, — сказал Себастьян, усевшись за компьютер после того, как, проявив необычайную заботу и внимание, собственноручно налил мне чаю и предложил кренделей, от которых я, сглотнув слюну и подавив спазм в желудке, героически отказалась, — что мы имеем?
— Мы имеем неделю, потраченную почти впустую, несмотря на то что мы все крутились как белка в колесе, да не одни, а за компанию с Захаровым и его командой, — подхватил Даниель. — Ни улик, ни свидетелей, ни зацепок, ничего! И ни единого подходящего подозреваемого. У всех бывших хахалей Прошиной — алиби, даже противно!
— Не у всех, — поправил Себастьян, снимая с запястья четки. — У Крымова и у Вайсбаха алиби нет.
— У кого? — переспросила я.
— Крымов — бывший муж Прошиной. А Вайсбах, если ты забыла, — фамилия того симпатичного господина, с которым ты неделю назад заходила в «Ступени». Он разве не сказал тебе, что Прошина была его любовницей — до той ночи, когда ее убили, разумеется?.. Не смотри на меня так. Даже если и не сказал, ты это знаешь, по лицу вижу. Знаешь, чего мне сейчас больше всего хочется? — Себастьян вскочил с места и стремительно подошел ко мне.
Я заерзала на диване так, что едва не расплескала чай, но нашла в себе мужество, чтобы ехидно осведомиться:
— И чего же?
— Запереть тебя в кладовке и никуда не пускать, чтобы ты не лезла, куда не следует!
— И почему же ты этого не сделаешь? — Я хотела добавить: «Боишься не справиться?», — но слова почему-то застряли у меня в горле.
— Наверное, из человеколюбия! — отрезал Себастьян и, выхватив из корзинки крендель, сунул его мне в руки:
— Ешь немедленно! Я не могу больше смотреть, как ты мучаешься.
И так полыхнул потемневшими почти до черноты глазами, что я молча откусила сразу чуть не полкренделя и изо всех сил заработала челюстями.
— Значит, если это не маньяк, то скорее всего Крымов или Вайсбах. — Даниель отложил в сторону изгрызенный карандаш и запустил пальцы в волосы. — С Крымовым понятно — надломленная психика, жажда мести и, возможно, желание, чтобы автобиография Прошиной никогда не увидела свет. Но Вайсбах? Никаких видимых причин убивать Прошину у него нет.
— Ревность, — просто ответил Себастьян. — Судя по отзывам близких, она имела весьма туманные представления о моральных ценностях, понятия «верность» и «преданность» ей были известны лишь понаслышке. Меня тревожит другое.
Даниель кивнул:
— Кажется, я знаю, что ты хочешь сказать.
— Я хочу сказать, что мотив найти несложное.
Меня удивляет способ, которым было совершено убийство. Слишком сложный, слишком изощренный. Даже собака — не самое удобное орудие убийства, почитайте все того же Конан Доила. Но волк? Зачем? Какой в этом смысл? И, главное, где он, этот волк? Его же нужно где-то держать, чем-то кормить.
— Крымова и Вайсбаха пасут уже неделю. — Даниель снова принялся терзать карандаш. — Никаких следов волка. Может быть, его убили сразу после того, как он загрыз Прошину?
— Может быть, — согласился Себастьян. — Все равно от этого не становится понятней, зачем он вообще был нужен. Застрелить, зарезать, отравить, подстроить несчастный случай было бы значительно проще.
— Наверное, убийца не из тех, кто ищет легких путей, — мрачно пошутил Даниель.
— Тогда Крымов с его помраченным рассудком подходит нам больше других. — Себастьян сложил на груди руки. — Ты что?!
Последний возглас относился ко мне, потому что я, вытаращив глаза, вдруг вскочила с дивана.
— Проглотила слишком большой кусок? — посочувствовал Даниель.., Но это был не кусок кренделя, а внезапное Озарение.
— Мы должны узнать, что с Глебовским! выпалила я.
— Это с журналистом, который первым начал травить Крымова? — уточнил Даниель. Я кивнула.
— Нет проблем. — Даниель снял трубку с телефонного аппарата.
А когда положил ее обратно, в комнате стояла гробовая тишина.
— Так отчего он умер? — спросил Себастьян.
— Сердечный приступ. Нашли возле подъезда. Ровно две недели назад.
— Вам это ничего не напоминает? — спросила я.
— Еще как напоминает, — прорезалась Надя. — Умер, как сэр Чарльз Баскервиль — бежал от собаки, не выдержало сердце.
— Послушайте, а может, этот Крымов просто свихнулся на «Собаке Баскервилей» и «Графе Монте- Кристо» одновременно? — предположил Даниель. — Он же все-таки писатель, у него на почве психического расстройства литературные произведения могли спроецироваться на реальность и — бабах! Все умерли.
— Но почему волк? — упрямо повторил Себастьян. — Какая в этом логика?
— Он сумасшедший! — сказал Даниель. — Вот и вся тебе логика. Повернулось что-нибудь в голове, вот тебе и волк! Может, в его воспаленные мозги пришла пословица «С волками жить, по-волчьи выть». А роман он спер еще и потому, что Прошина могла заметить, что у него не все дома, и написать об этом. Они же виделись как раз накануне его смерти. И вели себя отнюдь не дружелюбно — есть куча свидетелей.
У меня на душе заскребли кошки. А вот моего важного свидетеля носят где-то черти. Нет, чтобы позвонить, прежде чем из дома сматываться. А я сиди и мучайся. Может, она узнала что-то такое, о чем никто из нас и предположить не может. Сейчас бы я выложила это на стол как самый крупный козырь!
Впрочем, триумф мой и так был очевиден. По взгляду Даниеля было заметно, что я здорово выросла в его мнении. Себастьян старался не встречаться со мной глазами, но даже по проступившему на его щеках румянцу видно было, что он раздосадован. И это меня вполне устраивало. Не устраивало другое — проклятый румянец был ему так к лицу, что мне смертельно захотелось стиснуть его в объятиях и долго- долго целовать.
— Ты на него смотришь, как кошка на сметану, — углом рта прошептала пересевшая ко мне на диван Надя и перевернула страницу «Плейбоя». Интересно, где она его выкопала? Ни за что не поверю, что Себастьян читает такие журналы. Впрочем, почему бы и нет?
— Значит, Крымов, — перебирая четки, задумчиво произнес Себастьян.
— Счет ничейный. — Даниель достал из кармана рубашки сигареты. — У него нет алиби, а у нас улик.
