личную смелость. Он был лишен и кабинетной трусости, свойственной аппаратным чиновникам, не решавшимся в нужный момент сказать «нет». Он не говорил «нет» только одному человеку — президенту Борису Ельцину.
Поначалу президент прислал Козыреву комиссара — Федора Шелова-Коведяева, который в Верховном Совете РСФСР возглавлял Комитет по межреспубликанским отношениям. Он стал первым замом и занимался отношениями с бывшими советскими республиками. Но вскоре Ельцин убедился, что может доверять своему министру.
Именно тогда между ними установились тесные рабочие отношения.
— Я человек первого впечатления, — говорил мне Козырев, — и оно меня не обмануло. Во время нашей первой подробной беседы с Ельциным я увидел человека, который борется сам с собой, иногда более успешно, иногда менее успешно. Я увидел человека старой эпохи, пытающегося ворваться в новую жизнь и взять нас всех с собой. Он очень четко понимал: надо идти вперед, идти по пути реформ. Я понял, что этому человеку придется многое объяснять, причем понятным ему языком. Но мои усилия что-то объяснить зависели от его состояния. Когда он был на подъеме реформаторских настроений, то понимал с полуслова. На обратном движении маятника все было значительно сложнее.
— Каковы же были его взгляды, его представления о мире?
— Он человек с определенными привычками, с определенными стереотипами партийного функционера, малоинформированного, находящегося под властью схем. Человек, который всю жизнь проработал в партийно-хозяйственном аппарате. Но он с этим боролся. Из первого же разговора я вынес убеждение, что попытка слишком глубоко и детально объяснить ему какие-то вещи неуместна. Ему трудно во все это вникнуть в таком возрасте и при таком жизненном опыте. Кстати, для президента это нормально. Деталями должен заниматься кто-то другой.
Ельцин очень доверял своему министру. Именно Козыреву одному из первых в критические дни 1993 года он поведал под большим секретом, что собирается распустить Верховный Совет. Ельцин знал, что Козырев всегда его поддержит. Возможно, Козырев был самым лояльным из ельцинских министров. Он безоговорочно отстаивал даже те решения президента, которые ему явно не нравились. Андрей Владимирович многое делал на свой страх и риск. Иногда потому, что решение необходимо было принять мгновенно, а связаться с президентом не удавалось.
— У меня на столе было чуть ли не сорок телефонов, из которых я пользовался двумя или тремя, — рассказывал мне Козырев. — Один из них — это спецкоммутатор, очень нужная штука: достаточно назвать имя человека, с которым хочешь поговорить, и тебя соединят, достанут нужного человека из-под земли. Это очень удобно, и после отставки первое время я все не мог привыкнуть, что надо самому набирать номер, помнить его. Страшно развращает…
Если Ельцин находился у себя в кабинете, то было совсем просто — у министра прямой телефон. Если он не в Кремле, то операторы спецкоммутатора его сразу отыщут, где бы он ни был — в машине или в самолете, — по закрытой космической связи. Аппараты спецкоммутатора положены примерно трем десяткам высших чиновников страны.
— А если он не хотел с вами говорить, что вам девушка на коммутаторе отвечала?
— Девушка говорила, что не может связаться.
— И вы понимали, что он не желает сейчас с вами разговаривать?
— Я в таких случаях старался не понимать. Я просто исходил из того, что связи нет, и начинал искать другой способ передать информацию. И тут несколько раз я звонил Саше Коржакову, с которым был в очень дружеских отношениях, и просто говорил: я знаю, что мне следует делать, но ситуация такая, что я обязан поставить президента в известность. Поэтому я тебе сейчас расскажу, что происходит. Ты выслушай или запиши. Он иногда записывал, слышно было, как он скрипит пером, потому что с какой стати он должен знать некоторые имена. Половина людей не могла отличить Караджича от Младича, Милошевича от Туджмана. Это и президенту трудно помнить всех действующих лиц балканской драмы… Вот приходилось Саше записывать, в чем там дело. Надо сказать, что он потом всегда отзванивал и передавал: ну, действуй. Я это воспринимал как то, что я доложил президенту.
БОРИС НИКОЛАЕВИЧ ПРИГЛАШАЕТ ПОУЖИНАТЬ
Общение с Ельциным складывалось не просто. Первый президент России бывал очень разным. Заранее не определишь, с каким человеком сегодня встретишься.
— Я это наблюдал много лет, — вспоминает Андрей Козырев. — Может утром раздаться звонок человека, который говорит медленно, с трудом — такое впечатление, что у него в голове проворачиваются какие-то жернова. А вечером вы встречаетесь с человеком, который очень быстро на все реагирует, шутит. Причем это может измениться за несколько часов. Мы разговаривали с ним минимум раз в день. Всякий раз я пытался в первую секунду оценить, с кем я разговариваю. От этого многое зависело: как докладывать? В какой форме? Либо совсем упрощенно — в расчете на жернова, тогда и сам начинаешь говорить медленно, чтобы это проникло в жернова. Либо ты должен делать это в совсем иной манере — с шутками.
— А с чем это связано?
— Не могу сказать.
— Но была какая-то закономерность?
— Не определил. Я просто знал, что это так. При встрече сразу можно было уяснить, в каком он состоянии. По телефону это гораздо сложнее, ты же человека не видишь. И если он звонил, было легче. По первым фразам можно было представить, в каком он настроении. Однако, если сам звонишь, он откликается: да, здравствуйте. Дальше надо излагать дело, но совершенно не знаешь, с кем из двоих ты сейчас столкнешься. А от этого многое зависит. Если вы человеку, который находится в заторможенном состоянии, начнете быстро, с шуточками, с вензелями что-то рассказывать, он ничего не поймет. С другой стороны, если человеку, который находится в прекрасном расположении духа, все соображает, начнете медленно что-то втолковывать, вы и половины не успеете изложить из того, что нужно.
Всякие неожиданные перемены в настроении Ельцина, его внезапные исчезновения из Кремля, когда он пропадал то на несколько дней, то на неделю, оставив дела и бросив страну на помощников, трактуются однозначно: Борис Николаевич злоупотреблял горячительными напитками.
— На ваших глазах Борис Николаевич много пил? — спросил я Андрея Козырева.
— У нас есть определенные традиции застольного общения, — дипломатично ответил бывший министр иностранных дел.
— Но это сказывалось на работе?
— Ничего, что выходило за рамки традиций, я не наблюдал, — последовал еще более дипломатичный ответ. — При этом президент в любом случае держал себя в руках и подчиненных не оскорблял и не топтал. Барского, советского хамства я никогда не видел — ни в отношении себя, ни в отношении других. Он всегда обращался на «вы» — за исключением редких случаев интимного общения вне работы. И по имени-отчеству. Он вообще не ругался матом. У нас в ряде случаев это просто общепонятный технический язык, а он этого не выносит. В работе с ним было много приятных сторон, царила более культурная, интеллигентная обстановка, чем в советские времена.
— На службе он один, а в неформальном общении, где-нибудь на даче — совсем другой?
— Нет, он был одним и тем же человеком. Уезжая с работы, Ельцин, насколько я знаю, никогда не прекращал работать, заниматься политикой. Он не переключался, за исключением игры в теннис. Да и на корте он мог продолжить разговор, начавшийся днем.
Казалось, что Андрей Козырев и по возрасту, и по складу характера не может входить в тесный круг ближайших друзей Бориса Ельцина. Но президент часто повторял:
— Андрей — профессионал, дипломат.
Это было уважение необразованного провинциала к столичной штучке, к человеку, который владеет иностранными языками, запросто ездит за границу, знает, как разговаривать с иностранцами. Президент приблизил к себе министра. Приглашал домой, на дачу.
— А зачем он вас звал к себе на дачу? Вы с ним такие разные люди.
