когда он досаждает им и хочет, чтобы в бараке было холодно, все молчат. Говорит только один Антон Кондратьевич, да и то говорит не то, что нужно: поддакивает, соглашается».
Когда Самота протянул руку, чтобы взяться за дверную ручку, его окликнул Антон Кондратьевич:
— Степан Степанович, погодите!
— Что такое?
— Тут у нас перед вашим приходом затеялся спор. Аким говорит, что в Японии солнце не заходит и не всходит, а все время висит прямо над головами и, как на ниточке, то опускается, то поднимается.
— Это почему же?
Самота вернулся к столу, вокруг которого сидели рабочие.
— Потому что в Японии самый дальний восток, — ответил с серьезным видом Аким Пузырев. — И еще я слышал, что там бабы похожи на мужиков, а мужики — на баб.
— Ох и бараны, ну и бараны!
Самота засмеялся и присел к столу.
— Я ж не выдумал, мне люди говорили, — оправдывался, потупившись, Аким.
Самота был страстным любителем просвещать и поучать всех, кто окружал его. При этом он твердо верил, что больше его знают лишь люди, стоящие выше по службе, как, например, старший дорожный мастер или начальник дистанции пути. Это относилось не только к служебным делам, но ко всем существующим на белом свете вопросам, начиная от событий мирового масштаба и кончая мелочами. Зайдет ли речь о причинах войны с Германией или о том, отчего происходит северное сияние, или просто, почему кошка не может ужиться с собакой, Самота прерывает всех и тоном, не допускающим возражений, доказывает — вот потому-то. Говорит он пространно. Ему нравится, когда его слушают и восхищаются его «обширными» познаниями. Не соглашаться с ним нельзя, он оборвет на полуслове и отругает.
Большое удовольствие испытывал Самота, когда к нему обращались с просьбой разъяснить что-либо, касающееся русско-японской войны.
Так случилось и на этот раз. Не менее часа толковал Самота об Японии, а потом навалился на Германию.
— Немца надо покорить, — вразумлял он. — Сейчас, значит, дело так обстоит. Начали хитрить. По земле продвинуться не могут, так вздумали карабкаться по воздуху — много аэропланов запустили в небо. Да ведь и наш-то самодержец тоже не дурак. К тому же казаки наши большую лихость имеют, так что надо полагать — в скором времени мы одержим победу.
Когда Самота ушел, Егорка и Гришка вылезли из угла, где они сидели, чтобы посмотреть, как будут выбрасывать печки.
Антон Кондратьевич потрогал похолодевшие трубы и сказал:
— Дьявол! Чуть совсем не заморозил своей брехней.
И принялся за растопку.
Через несколько минут стены у печек сделались снова красными.
— А когда же их будут выбрасывать? — спросил Егорка.
— Этого не знает даже сам господь бог, — ответил Антон Кондратьевич.
От Антона Кондратьевича, Акима Пузырева, да и от других проживающих в бараке рабочих Егорка не раз слышал, что врать нельзя: «ложь не спасет», «на брехне далеко не уедешь», но сами они иногда так здорово врали, причем не только в одиночку, а и всей артелью, что Егорка диву давался.
Особенно умело выкручивался Аким Пузырев, и это крайне поражало Егорку. Аким Пузырев был среднего роста, коренаст, широкоплеч, и на его груди можно было — как говорил Антон Кондратьевич — «цепом молотить». Аким настолько был силен, что однажды поднял и переставил на другое место тридцатипудовую тяжесть. Случилось это так. Акиму захотелось навестить свою семью, которая жила в деревне в двадцати верстах от разъезда. Ежедневно с самого понедельника он обращался к мастеру, чтобы тот отпустил его в субботу пораньше. Самота все тянул и определенного ответа не давал. Наконец, в пятницу Аким снова напомнил о своей просьбе. Разговор происходил после работы около кладовой в присутствии Антона Кондратьевича.
— К жене, говоришь, захотел? — улыбнулся Самота.
— Да ведь пять месяцев не был у семьи.
— Эка невидаль — пять месяцев. Я вон, когда воевал с япошками, три года не был дома — и ничего.
— Мы же, Степан Степанович, не в солдатах, не на войне.
— А ты что думаешь, если ты не в солдатах, так и строгости над тобой не должно быть, что, мол, хочу, то и делаю.
— Да нет…
— А если нет, то и исполнять должен то, что тебе приказывают старшие.
— Я не отказываюсь, заставляйте.
— А приказ мой такой, — Самота кивнул на стоящую неподалеку на земле вагонную ось. Вот эту колесную пару надо поднять и поставить на рельсы.
— Это нам не трудно, — вмешался в разговор Антон Кондратьевич. — Всей артелью как двинем…
— Э-э, нет, — покрутил головой Самота. — Пусть эту работу делает не артель, а один Пузырев: и не двигает, а поднимает.
— К чему это, Степан Степанович, чтобы я один, ведь тут не меньше тридцати пудов?
— А чтобы, значит, заработать время, которое тебе нужно, ну, и заодним себя проверишь, да и нам покажешь, какой ты силач. Действуй!
Самота похлопал слегка ладонью по гладкому ободу колеса и отошел в сторону.
— Ну что же, ладно. Передохну только малость. — Пузырев присел на ось и закурил.
Весть о том, что около путейской кладовки затевается интересное зрелище, мигом долетела до барака, и через некоторое время вокруг Антона Кондратьевича и Акима уже толпились ребятишки.
Покурив, Аким притащил два коротких рельса и уложил их рядом с колесами. Затем опустился на колени и подполз под середину оси.
— Дуралей, что ты делаешь, надсадишься, — сказал Антон Кондратьевич.
— А ты не суйся! — прикрикнул на Вощина Самота. — Не расслабляй его.
Аким дотронулся спиной до оси, приладился как следует и понатужился. Ось не поддавалась. Аким попробовал еще раз. Колеса ни с места.
— Этого орешка тебе, однако, не раскусить, — подзадорил Самота.
Аким вытянулся и, полежав чуточку на животе, попросил:
— Киньте-ка мне на спину какую-нибудь хламидину, чтобы мягче было.
Антон Кондратьевич снял куртку и набросил ее на Акимову спину.
Аким привстал, снова уперся коленями и руками в землю и, подвигав малость плечами, сильно натужился. Колесная пара оторвалась от земли. Егорка посмотрел на Акимово лицо: оно надулось, побагровело, глаза сделались большими и выпучились.
Казалось, еще миг — и они выскочат из орбит и упадут на землю.
Опустив колесную пару на рельсы, Аким встал, присел на ось и стал закуривать. Руки его ходили ходуном, колени вздрагивали, на лбу и шее высыпали крупные капли пота.
— Молодец! — похвалил Самота. — А то ведь я поспорил как-то из-за тебя с мастером соседнего околотка Тороповым. У него там есть рабочий Федюшкин. Он приподнял один раз на четверть от земли чугунную двадцатипудовую «бабу», которой сваи забивают. Торопов хвастался им, а я ему сказал, что мой Пузырев поднимает тридцать пудов, а он посмеялся: «Не может, — говорит, — этого быть». Теперь мы им нос утрем.
Аким ничего не ответил, он встал и медленно зашагал к бараку.
